Шрифт:
– Хорошо, Виктор Михайлович, свободные мощности загрузим под изделие "Ураган-23-эс", - согласился Лахарев и, выждав минуту, спросил: "Когда будем рассматривать заявление Горлова?"
– Люди годами ждут, пока их в партию примут. Достойные люди! А на его заявлении еще чернила не высохли, - поглядев в окно, ответил Котов.
– Партком торопит, даже из райкома звонили. Специально для Горлова место выделили.
– Сколько человек сейчас в очереди?
– По нашему отделу - трое, а по Объединению - человек двадцать.
– Вот и поговори с ними, объясни, кто без очереди вперед забегает, - подняв указательный палец, сказал Котов.
– Узнают, пойдут в партком жаловаться, - засомневался Лахарев.
– Не на нас же! Разве с нами советовались, когда решили Горлова вперед всех протолкнуть?
– дождавшись, пока на лице Лахарева появится выражение полного понимания задуманной комбинации, Котов закончил: "Кто поперед батьки в пекло лезет, тому и ответ держать. Перед двадцатью обиженными пусть партком оправдывается, а мы с тобой - ни при чем, мы - на высоте партийной дисциплины и демократии. Скажут - вынесем вопрос на открытое партсобрание, не скажут - не вынесем.
– Исход голосования непредсказуем, могут прокатить. Получится, что мы плохо подготовили вопрос, - возразил Лахарев.
– Нет такого в Уставе КПСС, чтобы любого в партию принимать. Еще раз повторяю: не мы этот вопрос готовили, Горлов не наш человек, - раздражаясь, повысил голос Котов.
– Хорошо, Виктор Михайлович, поговорю с каждым, как вы советуете, - наконец согласился Лахарев, и Котов понял, что тот сделает все, как надо.
– Боится меня, боится. И правильно делает, не таких ломали!
– с удовольствием подумал Котов.
Проводив Лахарева взглядом, Котов включил селектор.
– Никого не пускайте, я работаю с документами. И держите сургуч нагретым на случай, если придется прерваться, - сказал он секретарше.
Некоторое время Котов сидел неподвижно, только до боли и хруста сжимал и разжимал кулаки, как всегда перед важной работой. Потом подошел к сейфу и с треском отодрал печать. Обломки сургуча полетели далеко в разные стороны, жирно щелкнул замок. Котов передернул ключи на связке и открыл внутреннее отделение, где хранил особо важные документы. Тетрадь лежала там, куда он положил вечером. Обычная толстая тетрадь в истрепавшемся картонном переплете. Через всю обложку лепились несуразные красные буквы: "Записки Рубашкина. Начато в ХХ веке".
– Тоже, философ! Сколько не записывай, все здесь будет, - усмехнулся про себя Котов. Тетрадь попала к нему неделю назад, принесли из спецотдела: дескать, разберись, Виктор Михалыч, чем твои сотрудники дышат, там и про тебя есть, вряд ли понравится, но мы рассчитываем на объективность, и дай свое обобщенное мнение. Если найдешь что-то серьезное, мы справочку для райотдела подготовим, пусть решают о возбуждении.
У рубашкинской тетради была странная особенность. Будучи положенной на стол, она неизменно открывалась на тех страницах, где описывался он, Котов. Открывалась сама собой, будто заколдованная. И всякий раз его передергивало от злости и отвращения.
– Ведь, как умело притворялся: всегда с улыбкой, мол, здравствуйте, Виктор Михалыч, разрешите зайти, разрешите доложить, в струнку вытягивался, а на деле - мерзавец и негодяй!
– думал Котов, перечитывая отмеченные тонким карандашом строчки. Рубашкин писал коряво и размашисто.
"Понять Котова - значит понять их Систему. Или слишком много чести для нашего В.М.? Нет, он - типичный плод ка-пэ-эс-эсэсовской селекции. При Сталине носил бы сапоги, галифе и китель, нынче другие времена, и он никогда не снимает костюма! Суконный костюм на ватине есть маскировка и атрибут власти. В костюме он значителен и важен. А если раздеть, останется злобная букашка: узкоплечий, ножки и ручки прутиками, отвисшее брюшко. Как у Рабле: вот выродок от гнусного сношенья охотничьего пса с развратным стариком".
Дальше был еще хуже, совсем гнусный поклеп. Злобная клевета была направлена не на него лично, нет, на всю парторганизацию Объединения, в конце концов, - на всех честных коммунистов! Об одном жалел Котов: что вовремя не раскусил этого отщепенца. Одна из записей напомнила ему случай, когда Рубашкин раскрылся во всей красе.
– В сущности В.М.
– трус. Такой же трус, как все эти, из партноменклатуры.
– читал Котов. Да, он помнил этот случай. Рубашкин отказывался ехать в совхоз на уборку урожая. Никто не отказывался, а этот - особенный. Пришлось вызвать на расширенный партком: почему, Петр Андреевич, идете против коллектива? Тот отвечает, что больна мать, некому ухаживать. Велели принести справку - уперся. Кому нужна справка, говорит, пусть сам ее и получает. Каков наглец? Прижали его со всех сторон, и он вдруг согласился.
– Поеду, - говорит, - только есть одно условие: пусть Виктор Михалыч напишет обязательство, что все здесь присутствующие и каждый в отдельности отвечают за жизнь и здоровье матери. И пусть каждый распишется! Смотрит на членов парткома жутким взглядом, за одно это гнать надо было в три шеи. Но Горлов заступился, пожалели.
– Ну, наглец! Гнать мало, еще тогда бы посадить, но и сейчас не поздно, - распаляясь, думал Котов, перелистывая страницы. Найдя нужное место, принялся переписывать на отдельный лист. Писал мелким разборчивым почерком, аккуратно отделяя каждую букву и знаки препинания: