Я выходила на балкон и, слушая городской шум, разглядывая дворик и соседние балконы с висящим на веревках бельем, пыталась представить себе обычную жизнь.

Я подходила к зеркалу и рассматривала отражение, пытаясь вспомнить свое лицо. Из зеркала на меня смотрела молодая женщина, изучала меня тревожными зеленоватыми глазами, хмурила аккуратно выщипанные в салоне брови.

Я залезла в душ и стояла там просто так, не моясь, под теплыми струями воды, вспоминая, как совсем недавно возле землянки мокла в лесу под ливнем, рассматривая молнии в ночном небе.

Вспоминала свою тихую жизнь в стенах клиники, наполненную строгим распорядком и почти лишенную каких-либо событий.

Что было бы, если бы Костя не разрушил ту мою прежнюю жизнь? Была бы я счастлива? Ведь я могла тогда радоваться, огорчаться, сердиться на кого-то, любить, заботиться, ждать дома его возвращения, как сейчас ждала этого загадочного, диковатого человека, который появился в моей жизни таким странным образом. Была ли я тогда счастлива? Вряд ли я узнаю ответ на свой вопрос, ведь мне не удается вспомнить ничего, что могло бы рассказать мне о той жизни, до взрыва. И, глядя на себя в зеркало, привыкая к своему лицу, заново узнавая собственные черты, я решила, что раз уж у меня осталась способность жить и соображать, то надо использовать хотя бы это. А вспоминая наш разговор с Костей посреди заполненного людьми тротуара, я пыталась представить себе свою будущую жизнь без него, как он предлагал: завести себе вот такое жилье, начать что-то делать, возвращаться в такой вот дом, наполненный воспоминаниями и ожиданиями… И знать, что где-то ходит по земле единственный человек, которого я знаю: которого я не раз видела голым, видела слабым, тащила его на себе, когда он был ранен, который все это время не раз занимался со мной сексом и при этом делал вид, что я ему безразлична… Который избавился бы от меня, не выцарапай я у него признания в том, что ему не все равно.

И я поняла, что мне тоже не все равно. Что я не смогу вынести неизвестности, если не буду знать, что с ним случится, останется ли он жив или его убьют те, кто на него охотится.

Я пыталась понять, как мне относиться к своему открытию. Означает ли это, что ко мне действительно возвращается способность испытывать чувства и эмоции? Хорошо это или плохо?

Вернувшийся уже после наступления темноты Костя застал меня в состоянии, близком к панике. Я сидела на краю кровати в темной квартире, сжав руки, стуча зубами и прерывисто дыша. Сердце колотилось, в голове шумело, и я не сразу услышала, как щелкнула входная дверь. Потом послышались осторожные шаги, затем в проеме спальни показался Костя с пистолетом в руке, освещаемый только отсветом фонарей с улицы.

Увидев меня, он зажег свет, секунду постоял, оценивая обстановку, потом спрятал пистолет, осторожно опустился передо мной на колено и заглянул в лицо.

Я не могла объяснить, что со мной происходит, на все его встревоженные вопросы только мотала головой. Он принес мне воды, сел рядом, обнял и просто сидел так со мной, пока мне не полегчало.

— С тобой такое первый раз? — уточнил он, не повышая голоса.

Я кивнула несколько раз.

— Тебя что-то напугало?

— Н-нет… Не знаю.

— О чем ты думала, когда это началось?

— О тебе.

— Обо мне? Ты расстроилась из-за нашего разговора?

— Я не знаю. Я… мне кажется, я обрадовалась. Просто такая реакция…

Он потрепал меня по плечу, потом принялся перебирать волосы.

— Видимо, ты действительно обрадовалась. Просто тебя это напугало. И кроме того, я, конечно, не психиатр, куда мне до Левина. Но мне кажется, что эмоции возвращаются не все сразу. Сначала ты научилась чувствовать злость. Помнишь, там, в погребе? Надо просто подождать, все вернется.

Он медленно сунул руку за полу пиджака и вытащил оттуда паспорт, протянул мне. Он не был новеньким, казался потертым и видавшим виды. С фотографии смотрела та самая женщина, которая разглядывала меня в зеркале. Ее звали Евгения Залыгина, по паспорту ей было 26 лет.

— Это моя фамилия?

— Нет, конечно.

— А как моя настоящая фамилия?

— Это надо выяснять.

— То есть?

— Твою фамилию дали тебе в детском доме, куда ты поступила в трехлетнем возрасте. Ты сказала, что тебя зовут Женя, но фамилии своей не назвала. Поэтому в детском доме тебе придумали новую. Ты попала к ним в начале лета, ближе к Троице, и тебя приняли под фамилией Троицкая.

— Значит, я сирота? У меня никого нет? — я-то, пока его не было, навоображала себе, что меня кто-то где-то ждал, искал, что у меня был свой дом…

Он покачал головой:

— Я еще потому тебя выбрал на роль… в этой нашей программе… что тебя никто не стал бы разыскивать.

— Значит, у меня, правда, никого нет, кроме тебя?

Он тяжело вздохнул, оперся локтями о колени. Я вернула ему свой паспорт. Он взглянул мне в лицо.

— Я с тобой, — твердо сказала я, он поджал губы и кивнул.

— Скажи, кем я была и почему еще ты выбрал меня в эту свою программу?

— Я наблюдал за тобой, прежде чем остановиться на твоей кандидатуре. Воспитанница детдома, упрямая, целеустремленная. Ты хорошо училась и получила образование, не пользуясь социальными льготами при поступлении, а только благодаря настойчивости и усидчивости. Ты умна, но это мне скорее мешало… У тебя располагающая внешность, что помогло мне устроить тебя на работу в то здание, где размещалась интересующая меня фирма. Поначалу с тобой работал Левин, его задачей было сделать так, чтобы ты занималась только добычей информации.