Тем временем господин Вальрюгис спустился с кафедры и предстал перед кюре со словами:

— Чем я обязан этой чести?…

— Господин учитель, хочу представить вам мэтра Эффарана, который пожелал познакомиться с вашими учениками.

— Но почему?

— Он спросил у меня, есть ли в Кальфермате детская хоровая капелла. Я ответил утвердительно и добавил, что во времена, когда ею руководил бедный Эглизак, она звучала превосходно. Тогда мэтр Эффаран изъявил желание ее послушать, поэтому я привел его сегодня в вашу школу и прошу прощения за беспокойство.

Господин Вальрюгис не требовал извинений. Все, что делал кюре, было разумно. На сей раз Вильгельм Телль подождет.

Повинуясь знаку господина Вальрюгиса, мы сели. Я пододвинул кресло господину кюре, мэтр Эффаран присел к столу, за которым сидели девочки, те живо подвинулись, чтобы освободить ему место. Ближе всех к нему оказалась Бетти, и я видел, что бедняжку пугали длинные руки и длинные пальцы органиста, выписывавшие в воздухе перед ее лицом причудливые арабески.

Мэтр Эффаран взял слово и произнес своим резким голосом:

— Это дети из хоровой капеллы?

— Не все входят в нее, — ответил учитель.

— А сколько же?

— Шестнадцать.

— Мальчики и девочки?

— Да, — ответил кюре, — мальчики и девочки, ведь в этом возрасте голоса одинаковы…

— Заблуждение, — живо возразил мэтр Эффаран, — настоящего знатока не обманешь…

Удивились ли мы, услышав такое суждение? Ведь в самом деле, голос Бетти и мой были настолько похожи, что нельзя было различить, кто из нас говорит; позже это изменится, потому что у мальчиков голос ломается, а у взрослых мужчин и женщин голоса звучат уже совсем по-разному.

Как бы то ни было, спорить с таким человеком, как мэтр Эффаран, было бесполезно, и каждый принял это к сведению.

— Пусть выйдут вперед те, кто пел в хоре, — попросил он, подняв руку, как дирижер палочку.

Восемь мальчиков и восемь девочек, среди которых были мы с Бетти, выстроились в два ряда лицом друг к другу, и мэтр Эффаран подверг нас столь тщательной проверке, какую нам ни разу не учиняли во времена Эглизака. Нужно было открыть рот, высунуть язык, глубоко вздохнуть и не дышать, показать ему, изо всех сил открывая рот, голосовые связки, которые, казалось, он хотел потрогать руками. Мне пришло в голову, что он будет нас настраивать, как скрипку или виолончель. Честное слово, нам было не по себе. Тут же находились господин Вальрюгис и его сестра, они были весьма смущены и не осмеливались произнести ни слова.

— Внимание! — крикнул мэтр Эффаран. — Распеваемся. Гамму в до мажоре. Вот камертон. Камертон? Я думал, он достанет из кармана маленькую вещицу с двумя ответвлениями, какой пользовался бедняга Эглизак, чтобы показать нам правильное «ля». Но тут последовала новая неожиданность. Мэтр Эффаран опустил голову и слегка согнутым большим пальцем резко ударил себя чуть ниже затылка. Удивительно! Раздался металлический звук — именно «ля» с его восемьюстами семьюдесятью обертонами. Как ни странно, мэтр Эффаран сам был камертоном. Затем он показал нам «до» на малую терцию выше и произнес, покачивая указательным пальцем:

— Внимание! Первый такт — пауза! И вот мы запели гамму сначала наверх, потом вниз.

— Плохо, плохо, — вскричал мэтр Эффаран, когда стихла последняя нота. — Я слышу шестнадцать различных голосов вместо одного.

Мне показалось, что он слишком требователен, ведь мы часто пели хором и очень верно — этим мы всегда заслуживали много похвал.

Мэтр Эффаран качал головой, бросая направо и налево недовольные взгляды. Мне показалось, что его уши, обладавшие некоторой подвижностью, поднимались, как у собак, кошек и других четвероногих.

— Повторяем! — кричал он. — Теперь по очереди. Каждый должен получить свою собственную ноту, физиологическую, если так можно выразиться, одну-единственную, которую он и будет петь в хоре.

Одну ноту? Физиологическую? Что означало это слово? Мне очень бы хотелось узнать, какой же была собственная нота этого чудака или нота господина кюре, ведь их у него накопилась целая коллекция — одна фальшивее другой!

Мы начали, испытывая одновременно некоторую боязнь — а вдруг этот страшный человек будет с нами грубо обращаться — и некоторое любопытство — какая же будет собственная нота у каждого из нас, которую мы будем взращивать в своей гортани, как цветок в горшке?

Первым начал Хокт, и после того, как он спел всю гамму, мэтр Эффаран решил, что физиологической для него будет нота «соль» — самая точная, самая звонкая из тех, что может издать его горло. После Хокта настала очередь Фарина, которого навеки приговорили к «ля». Затем тщательной проверке были подвергнуты другие мальчики, и за каждым была официально закреплена его излюбленная нота. Тогда впервые вышел я.

— Ах, это ты, малыш, — сказал органист. Он сжал мне голову и стал до хруста крутить ее из стороны в сторону, но все-таки отвинтить не смог.