Саша и Ванька переглянулись.

— Не думали пока, — ответила Саша за обоих. — Но нам учиться надо. Ваньке курс реального училища экстерном сдать и в артиллерийское либо на политех, не решили еще. Мне на философский, если восстановят. А то и по новой начинать, забыла уже все, за полгода учебник раз пять открывала, не больше. Стыдоба!

Саша отпила кофе. Закурила папиросу. Снова отпила кофе. Она почти забыла этот вкус.

— А не хотите в Казань податься? — спросил Прохор. Тон его слегка изменился, и Саша поняла, что праздная болтовня окончена. — Университетский город, чай. Могли б у меня пожить. У меня дом-то большой, всем места хватит. Жена моя померла до войны еще, как вы знаете. Сынок наш тоже не жилец оказался… Ванькиного возраста сейчас был бы. Дом пустой. Обветшал, но это ничего, подновлю. Земли немного, конечно, город же. Но зелень с огорода своя и шесть яблонь. Эх, живы ли они, мои яблоньки? Но коли нет, новые посажу. Крыльцо резное. Печь русская, огромадная, в ней мыться можно — не каждый день же баню топить. Эх, может, и "Лиззи" свою заведем, чем мы хуже американцев-то. Буду в университет вас катать на моторе!

Саша серьезно всмотрелась в Прохора, пытаясь понять, что именно он предлагает. Кажется, ясно, почему разговор затеян при Ваньке.

К Саше, разумеется, постоянно подкатывали, обычно без затей, просто на всякий случай — вдруг что-то перепадет. Не особо интересная внешность компенсировалась интересной должностью. Да и мужчины в армии харчами перебирать не склонны. Техника вежливого отказа у Саши была отработана до автоматизма. А Прохор говорит при Ваньке, чтоб обозначить основательность своих намерений.

— Комната отдельная есть, с окном в сад, — продолжил Прохор. — Живите там с Ванькой, сколько вам занадобится. А то, Саш, пусть Ванька сам там будет. А ты, если хочешь, живи со мной. Не знаю уж, положено вам, коммунистам, жениться или как. Ежели надо, то я хоть завтра. Я ж в ротных командирах теперь хожу. В партию вот вступил. Допустим, не комиссар, а все не шофер уже, тебе со мной не зазорно будет в люди выйти. Я ж не тороплю, Саша, — поспешно добавил Прохор, заметив, что ее взгляд застыл. — Можно теперь, можно после, как скажешь. А не надумаешь — невелика беда, я и другого кого найду, меня знаешь как бабы любят. Вы с Ванькой оставайтесь все равно. Вы веселые такие оба, но я ж вижу, что внутри перекрученные, словно выгоревшие. Да и мудрено ли, после всего. Я б о вас позаботился. Я ж тоже один совсем, и сыт по горло войной этой бесконечной. А как это, на гражданке жить, стал забывать. Вместе, глядишь, выправились бы.

— Ох, Проша, Проша…

Да почему б и нет. Встать с бревна, пройти пару шагов, сесть рядом с Прохором. Уткнуться лицом в его плечо. Вдохнуть уютный запах пота, костра и машинного масла. Побыть не одной. Ванька не дурак, незаметно исчезнет. А чтоб разговорчики не пошли, можно ж в самом деле и зарегистрировать брак завтра. Как это делается в армии? Надо Белоусова спросить, он в курсе. Почему нет?

Пустые мысли. Саша отлично знала, почему — нет, ни с Прохором, ни с кем-то другим. Ненавидела себя за эту блажь, но чем яростнее пыталась выцарапать ее, тем глубже в ней увязала. Один мужчина существовал для нее — тот, кого она видела однажды в Петрограде и каждую, верно, ночь с тех пор — во снах. Неужто она все же поставила тогда ненароком присуху, не на него — на себя? В яви дня она сможет смотреть на него только через прицел. Скорей бы. Может, отпустит хоть тогда.

Прохор. Он заслуживал правды, хотя и не этой.

Саша притянула к себе Ваньку, обняла его за плечи, ткнулась лицом в его макушку, непривычно колючую.

— Кем бы ты ни был, мне никогда не было бы стыдно выйти с тобой в люди, Проша. Вот только замуж и прочее — это не по моей части. На войне надо или бабой быть, или солдатом. Пытаться на двух стульях усидеть — пустое. А если так зовешь, по-товарищески… Я же понимаю, о чем ты. Здесь мы все хоть и лезем порой на стенку друг от друга, но все повязаны общим делом. А на гражданке люди отчуждены, каждый сам по себе. В нашем будущем так не должно быть. Вань, что думаешь?

— А дом-то давно не топлен, дядь Прош? — спросил Ванька.

— С шестнадцатого. Три зимы холодный простоял.

— Рассохся, значит. Чинить основательно придется. Ну и починим, что уж. Все надо будет после войны чинить. Можно и с твоего дома начать, дядь Проша. Почему бы и не с него.

***

— Настюха моя совсем большая стала, — хвастался Князев. — Я на войну уходил — она кульком была бессмысленным. А теперь, глянь-ка, азбуку уже учит.

— Такое умное лицо у нее, — сказала Саша, рассматривая фотографию. Дети ее не особо интересовали, но сам факт, что Князев рассказывал ей о них, многое значил. Два сына и дочь, которых он не видел четыре года, были целью и смыслом его жизни. Важнее для него был разве что пятьдесят первый… или все же не важнее? Саша надеялась, что вопрос никогда не будет поставлен таким образом. Пока она просто старательно не замечала, что каждый месяц Князев отправлял в Кострому не только все свое жалованье, но и кое-что сверх.

Младший из мальчиков стоял по центру фотографии. Он был чрезвычайно похож на отца: округлые щеки, нос картошкой, по-звериному прижатые к черепу уши. Девчушка с насупленным лицом цеплялась за его руку. Лицо старшего брата оказалось в тени, рассмотреть его толком Саше не удалось.

По счастью, у Князева наконец-то закончился его ужасный одеколон. Кто его только приучил к этой гадости? Собственный князевский запах пороха, табака и мокрой шерсти нравился Саше намного больше. И легче стало уловить, насколько интенсивно пахнет от командира перегаром. Сейчас перегар почти не чувствовался.

— А Ванька твой чего? — спросил Князев.

— Ванька вымахал так, на полковых-то харчах. Выше меня скоро станет! Алгебру ночами учит, уже и проверять за ним не могу, забыла программу сама. Артиллеристом хочет стать. А пока в разведкоманду просится.

— Аглая что, берет его?

— Аглая-то берет. У нее свой вступительный экзамен, Ванька его со второй попытки сдал. А я им говорю, ну куда ему в разведку? Ему ж четырнадцать только недавно стукнуло. Пусть пока в обозе помогает Николай Иванычу.