— Да. Вот это, — Саша кивнула на стол. — Здесь намного больше, чем мне нужно. Мне отвратительна мысль, что все это будет испорчено, когда столько людей голодает. Я бы хотела забрать эту еду для моего приемного сына и его сослуживцев, тут на всех хватит. Если, конечно, мой сын жив до сих пор. Но если он жив сейчас, может погибнуть в любой день. Пусть хотя бы узнает, что такая еда вообще бывает на свете.

Глава 26

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Июль 1919 года

— Живая!

— Живой.

Саша и Князев обнялись настолько крепко, насколько позволила им его рана — Саша с порога заметила, как медленно, неловко он двигается. Левый рукав его гимнастерки был разрезан, рука под нечистыми бинтами распухла в два раза против прежнего. В лице нездоровая краснота. Тело горячее, как печка. У него жар…

Саша прикрыла глаза. К родному князевскому духу крепкого табака, перегара и мокрой шерсти примешивались запахи крови и гноя. Им предстоял тяжелый разговор, но объятие дало несколько секунд отсрочки.

Пока Сашу вели к штабу, ей успели рассказать, что все большие дома в деревне, где расквартирован полк, заняты ранеными. Кто остался цел, ночевал в палатках или под открытым небом. Штаб разместили в обычной избе. Князев и Саша сидели рядом на кровати — больше негде было — в крохотной спальне. Фотографии выгнанных из дома хозяев укоризненно смотрели на них с застеленной вышитым полотенцем доски. Вместо стола использовали деревянный сундук.

— Какие у нас потери? — спросила Саша.

— Серьезные. Три сотни только убитыми и пропавшими без вести. Ранеными — почти столько же. Многие тяжелые. Что ни час, отходит кто-нибудь.

Саша взяла в руки мятые списки. Фамилии были записаны от руки, разными почерками. Листы перепачканы то ли грязью, то ли кровью. Многих из внесенных в списки людей Саша успела узнать, некоторых довольно близко.

Смахнула одинокую слезу с левой щеки. Нет времени.

— Что с техникой, с боеприпасами, с транспортом?

— Артиллерии, считай, больше нет. Пять из двенадцати пулеметов потеряны. По боеприпасам крепко просели после кавалерийской атаки на обоз. Сейчас пустые. Транспорта хорошо если треть осталась.

— Господи…

— Ваньку сберегли твоего. Молодцом себя показал.

— Он молодец, да. А сам ты как, Федя? С рукой что?

Лицо Князева исказила гримаса. Ему больно, поняла Саша.

— Да ничего с рукой! — раздраженно ответил он. — Заживет рука, все на мне как на собаке заживает и рука заживет, никуда не денется. Вон уж и не болит, почитай.

У Саши перехватило дыхание:

— Рука не чувствует ничего больше? А доктор что говорит?

— Доктор, — Князев выплюнул это слово. — Руку надо пилить, говорит. Им лишь бы что отпилить, коновалам этим. Гангреной пугает. Да сам он, я ему сказал, гангрена ходячая…

— Но, Федя, у тебя же жар! И что боли нет больше, это, может быть, к худшему. Давай я позову врача, пусть посмотрит еще!

— Отставить! — рявкнул Князев. — Не лезь в это, комиссар. Вот о чем расскажи-ка лучше: как из плена живой ушла? Почему тебя к нам привезли? С чем пожаловала? — взгляд Князева стал тяжелым. — Станешь звать нас сдаваться?

Саша встретила его взгляд своим, спокойным и серьезным.

— Многое случилось, — сказала она. — Я тебе после расскажу все, командир. Ты, может, решишь расстрелять меня за то, что я сделала, и будешь прав. Спорить тогда не стану. Но что для нас важно прямо сейчас: ни полк, ни тебя я не предавала. И здесь я для того, чтоб помочь тебе увести полк в леса. Не сдавать ни в коем случае. Не веришь мне — убей на месте, не тяни. Веришь — давай работать.

Князев встал и зашагал туда и обратно по узкому проходу между кроватью и сундуком. Он всегда делал так, когда напряженно думал, и напоминал в такие минуты мощное, опасное, но запертое в клетку дикое животное. Теперь клетка стала совсем маленькой. Двигался Князев без прежней легкости, ступал неуверенно, словно был пьян — но Саша всяким его повидала и знала, что сейчас дело не в выпивке. Она скинула сапоги и забралась с ногами на кровать, чтоб он не натыкался на ее колени.

— Работать! — процедил Князев. — А то без тебя я тут баклуши бил! Многие сдаваться думают. В леса не все хотят уходить.

— А есть у нас шансы уйти?

— Дак мы не окружены. Пятьдесят первый уже списали со счетов. На московском направлении плотные заслоны, а отход к югу, в леса, почитай, открыт для нас. Можем прорваться.

Князев снова сел на жалобно скрипнувшую под его весом кровать. Его лоб покрылся испариной. Дыхание стало хриплым, прерывистым. Лицо сделалось багровым, почти малиновым. Жар в его теле нарастал, это чувствовалось даже на расстоянии вытянутой руки.

— Уходить на Тамбовщину надо, — сказала Саша. — Там уже идет вовсю восстание против Нового порядка. Полторы сотни верст дотуда. Уведем тех, кто за нами уйдет.