Судя по грохоту и возне, они начинают драться. Мне кажется, что за годы жизни здесь эти отвратительные звуки въелись под кожу. У Екатерины Александровны всегда была какая-то странная потребность вот в таких вот дикарях, регулярно поднимающих на нее руку. А потому на смену одному недотирану тут же быстро приходил другой.

Сажусь на пол, прижимая к себе коленки. Затыкаю уши, потому что слышать то, что там происходит — невыносимо. А знать, что не имею права вмешаться — неимоверно больно.

Но я должна думать о сестре. Я обязана защищать в первую очередь ее. Просто потому что кроме меня — больше некому…

Стоны, крик, удары… Какофония ужаса, всякий раз заполняющая клеточку за клеточкой и смыкающая невидимые руки на моей шее.

— Не тронь ее, только не ее, Вадик! — повторно раздается сдавленная просьба, пропитанная отчаянием поплывшего от алкоголя разума.

И тут же я отшатываюсь от двери, ведущей в нашу комнату. Вадим снова испытывает дешевый замок на прочность. Пододвинуть поплотнее шкаф не получается.

Дергаюсь в сторону сестры. Забираюсь с ногами на кровать, сглатывая тугой ком, застрявший поперек горла. Пятилетняя Ульяна жмется ко мне, цепляясь маленькими ладошками за ткань поношенной футболки.

— Я тебя достану, Аленка! — раскатом грома звучит опасная угроза, за которой следует нездоровый смех. — И на этот раз дружок твой тебя не спасет!

Сердце работает на износ. Гулко стучит о ребра, разгоняя по телу липкий страх и бесконтрольную панику.

— Не лезь к ней!

— Пошла… — звонкий шлепок.

— Вадим, я… про… прошу тебя! — умоляет она не своим голосом.

Крупная дрожь прошибает тело, когда в следующую секунду раздается душераздирающий вопль моей родительницы, а после до меня доносятся непечатные слова Вадима.

Я, прижимая к себе младшенькую, затыкаю уши посильнее, но все равно слышу то, что происходит там, в квартире.

Мама, мама… Что же ты сделала с нами!

По лицу градом катятся слезы, сдержать которые уже просто не могу. Трясущимися руками увеличиваю громкость на телефоне и замираю, сбрасывая вызов.

Вызов от Него. Словно лезвием по сердцу. Будто чувствует… И от этого только хуже.

Ульянка рыдает, заливая горячими слезами экран. Вышибая весь воздух из моих легких.

Хор нескладных голосов. Чей-то преисполненный ужаса, пробирающий до костей крик.

Копошение и топот шагов.

Хлопанье входной металлической двери.

Когда все вокруг вдруг затихает, идеальная мертвая тишина кажется давящей и до чертиков пугающей. Ни единого шороха. Ни звука. Только песенка Маши, которая поет Медведю. И отчего-то становится жутко.

Пульс учащается. Предчувствие беды ознобом ползет вдоль позвоночника. Едва я встаю, чтобы, наконец, выйти из нашего убежища, как в квартире снова становится шумно. Чьи-то торопливые шаги, шепот и голоса. Настойчивый стук в дверь — и тревога с новой силой царапает изнутри острыми когтями.

Ульянка хватает меня за руку и тянет к окну.

— Слишком высоко, малыш, давай сюда, — приподнимаю одеяло.

Сестра, не смея ослушаться, лезет под кровать. Не хочет отпускать мою руку, но времени итак в обрез. Шкаф опасно покачивается, и сейчас до нас точно доберутся.

Целую маленькие, холодные пальчики и даю ей обещание: «Все будет хорошо».

Достаю из шкафа бейсбольную биту.

Зажимаю в руке так, как Он меня учил.

Делаю глубокий вдох.

Считая удары сердца, замираю, спрятавшись за углом слева, и когда дверь оказывается сорвана с петель, замахиваюсь, сжимая до хруста челюсти.

— Твою мать!

А дальше как во сне…

Люди в спецформе. Их обеспокоенные лица и бесконечные вопросы, но в ушах стоит один лишь гул.

Коридор.

Плачущая Ульяна, до боли стиснувшая мою руку.

И мама… которая лежит там, на полу маленькой кухни хрущевки…

В ту секунду, когда я видела эту квартиру в последний раз, я не чувствовала внутри себя ничего. Только лишь пустоту, окутавшую зыбким дурманом.

Но совершенно точно я думала о Нем…

О парне, в чьих руках мне никогда не было страшно.

О человеке, готовом меня защищать.

О счастье, которое было таким коротким…

На губах вместе со слезами чувствуется привкус острой горечи.