Стоял ранний вечер. Заходящее солнце, решив напоследок выплеснуть на Город все запасы накопленного жара, палило немилосердно, багровея от натуги и медленно опускаясь к горизонту. В воздухе стояла духота, предвещая еще одну ночную грозу и наводя на мысли о том, что в питейных заведениях сейчас — если даже на улице не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка — должно быть совсем не продохнуть. Рассудив, что пытаться найти отдохновение от уличного пекла в замкнутых помещениях не имеет смысла, Феликс решил свернуть в парк, под сень столетних вязов, в тишину и покой, где можно было бы спокойно помедитировать над услышанным от Сигизмунда.

Лекция нуждалась в тщательном и неторопливом переваривании, а Феликс нуждался в кружке холодного пива, и причем так сильно, что готов был наплевать и на жару, и на собственные почки, и даже на то, что торговцы пивом на разлив с недавних пор взяли моду разбавлять свой товар водой… Однако пива не было. Устремившись к пестро раскрашенной будочке у самого входа в парк, Феликс смог купить там лишь стакан теплого лимонада, от которого у него тут же сделалась икота. Выпив с досады еще один стакан, и тем самым лишь усугубив свое положение, Феликс плюнул от отчаяния и направился, периодически икая, в глубь парка по его центральной аллее, обсаженной с обеих сторон высоченными елями из тех, что именуются корабельными. Впрочем, как бы ни были они хороши для мачт, убежище от палящего солнца из них получалось никудышное, и поэтому Феликс вскоре присмотрел себе скамейку в тени огромного вяза чуть вдалеке от главной аллеи.

Со вздохом опустившись на скамейку, он отложил футляр с мечом и провел рукой по волосам, пытаясь этим нехитрым жестом перечеркнуть все суетные мысли об икоте и жаре, и сконцентрироваться на лекции о дьяволе. Его почему-то не оставляло чувство, что он услышал от Сигизмунда что-то крайне важное и значимое, и теперь надо было срочно, по горячим следам, уловить, что именно такого судьбоносного скрывало в себе многословие старого педанта…

С икотой Феликс справился методом задержки дыхания; с мыслями же вышла накладка. Для начала ему вдруг приспичило узнать, который сейчас час; машинально сунув руку в карман за брегетом, он вытащил оттуда медный закладной жетон, полученный им вместе с квитанцией и деньгами в обмен на часы в ломбарде на улице Скорняков; вид этого предмета натолкнул его на завистливые мысли о Дугале, который, возможно, именно сейчас выправляет себе подорожную в Монголию; мысли эти утратили оттенок зависти и приобрели легкое злорадство, как только Феликс вспомнил, каким именно образом нынче выдаются путевые документы и какое количество справок необходимо представить для получения одной-единственной грамоты; сам он узнал о бюрократии, постигшей муниципальное управление дорог и трактов, от Патрика, и именно перспектива столкнуться с бумажной волокитой невиданных масштабов остановила его два месяца назад, когда он почти решился вывезти Бальтазара от греха подальше из Столицы, оформив это дело через Сигизмунда, как командировку от Школы героев; хотя было и еще одно обстоятельство, из-за которого Феликс так и не обратился к Сигизмунду за официальным направлением на подвиг — старик мог спросить об огнестрелах… Вспомнив, зачем именно он сегодня отправился к Сигизмунду, Феликс громко икнул и шумно выдохнул застоявшийся в легких воздух.

«Вернуться, что ли? — подумал он. — Заявиться обратно и прямо с порога, без обиняков, объявить: знаете, а я огнестрелы потерял… Брр, — поежился он, припомнив убитую мимоходом крысу. — Этак я ножиком для бумаг не отделаюсь… Ладно, отложим на потом. Не впервой. Или вообще не говорить?» От самой мысли о лжи и умалчивании Феликсу стало мерзко. «Ну его к Хтону! — решил он. — Спросит — отвечу, врать не стану. А самому нарываться… На кой черт?!»

Дважды помянув про себя дьявола, Феликс осознал, что этот персонаж слишком прочно засел у него в голове, чтобы от него можно было спрятаться за мелочными мыслями о делах насущных — а ведь именно этим, если посмотреть правде в глаза, Феликс и занимался последние пять минут. По какой-то странной причине он будто нарочно избегал в своих размышлениях того, о чем хотел подумать: пустые мысли и воспоминания лезли в голову только затем, чтобы не дать Феликсу выцедить из монолога Сигизмунда ту самую суть, наличие которой он ощущал интуитивно — и эта суть притягивала и пугала его одновременно…

«Я просто знаю, что он есть… — повторил про себя Феликс последние слова Сигизмунда и вспомнил, каким растерянным и жалким выглядел старик тогда, на ступеньках Дворца Правосудия — обессиленный, выжатый, измотанный бесплодной борьбой с врагом, которого нет… — Когда же мы успели поменяться ролями? Почему теперь он объясняет мне то, что я всегда знал? Что случилось со стариком за эти пару месяцев? Или… — Он вспомнил вопрос, который задал себе перед встречей с Дугалом. — Или — что стало со мной?»

Бойкий воробушек скакнул к ботинку Феликса и принялся деловито клевать подметку. Феликс закинул ногу за ногу, и воробушек испуганно вспорхнул ввысь. Впервые за весь день подул легкий ветерок, и крона вяза над головой Феликса негромко зашумела. Феликс прикрыл глаза и подставил лицо ветру.

«Вера в дьявола… — подумал он с непонятной тоской. — Вот что со мной стало. Я потерял веру. А вместе с верой я потерял цель…»

Мысль эта не принесла с собой ни горечи, ни разочарования. Тоскливое уныние овладело Феликсом: уныние, в котором он пребывал беспрестанно вот уже не первый месяц. Раньше жизнь казалась ему горсткой гальки: серой, однообразной, гладкой, но очень твердой гальки, ставшей такой после сотен тысяч ударов волн жгуче-холодного моря. А теперь… Жизнь его угодила под жернов; галька измельчилась в песок. Серый, очень мелкий и мягкий, как пудра, песок. Он ускользал между пальцев, когда Феликс пытался сжать его в кулаке…

Крошечные коготки царапнули его за плечо. Феликс открыл глаза. На спинке скамейки, у самого его уха, сидела тощая грязно-рыжая белка и, умильно сложив лапки, выпрашивала чего-нибудь вкусненького.

— Извини, — сказал Феликс. — У меня ничего нет.

Он развел руками, и белка недоверчиво обнюхала его ладонь. Феликс погладил ее по спинке. Белка негодующее фыркнула, но убегать не спешила. В прошлом году, когда Феликс гулял здесь с Агнешкой, белки позволяли гладить себя только в обмен на лакомство; но теперь, после лютой зимы и голодной весны, непуганые зверьки ластились к людям авансом. «Это был тяжелый год, — подумал Феликс. — Для всех нас…» Он снова погладил шелковистую шерстку, и белка, сообразив, что поглаживаниями дело и ограничится, взмахнула хвостом и стремительно спрыгнула со скамейки, обманутая в лучших своих ожиданиях.

«В такой год, — подумал Феликс, — можно сойти с ума. Хотя почему можно? В такой год сходить с ума нужно. Иначе станет ясно, что это весь мир сошел с ума — а нормальному среди сумасшедших куда тяжелее, чем сумасшедшему среди нормальных. Взять хотя бы Сигизмунда… — Откуда-то в мыслях Феликса появилась странная веселость. Не истеричность, нет, а именно веселость. Самоирония человека, который понял, что дошел до точки. — После краткосрочного визита в санаторий для умалишенных, известный как Дворец Правосудия, старик едва не врезал дуба от потрясения. Ну еще бы, столько клерков — и все на свободе! Интересно, а как бы прореагировали эти самые клерки, доведись им услышать легенду о Камарилье? Бросились бы вязать помешанного старика? Хотя нет. Вряд ли бы они смогли испугаться до такой степени. Для этого им не хватило бы воображения. А Сигизмунду хватает! Его воображения теперь хватает даже на то, что бы совмещать в одном мире клерков и магов…»