25 марта. Вот уже почти сутки, как мы в… Где мы, в самом деле? Если мне скажут, что на Луне, я не очень удивлюсь, принимая во внимание способ передвижения, прелести которого мы только что испытали. Нет, я действительно не имею об этом никакого понятия. Как бы то ни было, я могу, без боязни ошибиться, сказать вот что: уже около двадцати четырех часов мы пленники, и только сегодня после ночи, впрочем превосходно проведённой, я чувствую себя в силах внести эти заметки в мой блокнот, в котором, осмелюсь сказать, начинают появляться удивительные вещи.

Несмотря на урок воздушной акробатики, который нам пришлось взять волей-неволей, общее здоровье удовлетворительно, и мы почти все были бы «в форме», если бы Сен-Берена жестокий прострел не приковал к постели крепче самой прочной стальной цепи. Бедняга, прямой, как кол, неспособен ни на малейшее движение, и нам приходится заботиться о нем, как о ребёнке. Но в этом нет ничего удивительного. Напротив, удивительно, что мы ещё можем двигаться после вчерашней маленькой скачки,

Что касается меня, я вчера весь день был разбит, измолот, неспособен связать две мысли. Сегодня лучше, но не слишком. Попробую, однако, собраться с духом и перечислить необычайные события, злополучными героями которых стали я и мои товарищи.

Итак, третьего дня мы улеглись, сломленные усталостью, и спали сном праведников, когда, незадолго до рассвета, были разбужены адским шумом. Это было то же самое жужжание, которое уже интриговало меня трижды, но в тот день оно было гораздо более сильным. Едва мы открыли глаза, как закрыли их снова, ослеплённые блестящими лучами, казалось падавшими с высоты.

Мы ещё не опомнились от шума и иллюминации, одинаково необъяснимых, как на нас неожиданно набросились люди. Нас опрокинули, связали, заткнули рты, на головы надели мешки. На все потребовалось меньше времени, чем мне об этом написать. Ничего не скажешь, хорошая работа!

В два счета я был связан, как сосиска. На мои лодыжки, колени, на запястья, заботливо скрещённые за спиной, были накинуты верёвки, врезавшиеся в мясо. Очаровательно!

Лишь только я начал ценить это приятное ощущение, как раздался голос, в котором я тотчас узнал пленительное произношение лейтенанта Лакура. Он сказал грубым тоном:

— Готово, ребята?

Потом почти тотчас же, не давая ребятам (без сомнения, чудесным ребятам!) времени ответить, тот же голос произнёс ещё более грубо:

— Первому, кто пошевелится, — пуля в голову! Ну, в путь!

Не нужно быть кандидатом филологических наук, чтобы понять, что вторая фраза для нас. Он очень добр, экс-комендант нашего конвоя! Двигаться?.. Он может говорить всё, что угодно. Нет, я не двинусь, и у меня есть для этого основания. Но будем слушать.

Как раз кто-то отвечает проворному лейтенанту:

— Wir konnen nicht hier heruntersteigen. Es sind zaviel Baume.

Хоть я ничего не понимаю в таком жаргоне, но тотчас побился об заклад с самим собой, что это по-немецки. Господин Барсак, хорошо разбирающийся в этом тяжеловесном наречии, сказал мне позднее, что я угадал, и даже перевёл: «Мы не можем спуститься. Здесь слишком много деревьев».

В тот момент я ничего не понял, но меня поразило, что немецкая фраза донеслась издалека, и я бы сказал, сверху, посреди продолжавшегося шума. Едва она была закончена, как третий голос кричит:

— It's necessary to take away your prisoners until the end of the trees.

Вот как! Теперь по-английски. Понимая язык Шекспира, я тотчас перевожу: «Надо увести ваших пленников до конца деревьев».

Так называемый лейтенант Лакур спрашивает:

— В каком направлении?

— Towards Kourkoussou, — кричит сын коварного Альбиона [50] .

— На какое расстояние? — снова спрашивает лейтенант.

— Circo, venti chilometri , — гремит четвёртый голос.

Такому латинисту, как я, не трудно было отгадать, что эти три слова итальянские и означают они: «Около двадцати километров». Уж я не в стране ли полиглотов [51] ? В Вавилонской башне или, по крайней мере, в вавилонских зарослях?

Как бы то ни было, лейтенант Лакур отвечает: — Хорошо, я отправлюсь на рассвете.

И мною уже никто её занимается. Я остаюсь, как был, на спине, связанный, ничего не видя, едва дыша, в малокомфортабельном капюшоне, который на меня напялили.

После ответа лейтенанта жужжание усилилось, потом стало постепенно ослабевать. Через несколько минут его уже не было слышно. Какова была причина этого странного шума? Разумеется, моя затычка отрезала мне всякое сообщение с остальным миром. Я только самому себе могу предложить этот вопрос, и, понятно, На него не отвечаю.

Время идёт. Примерно, через час, может быть, больше, меня хватают двое, один за ноги, другой за плечи, раскачивают, перебрасывают, как мешок, через седло, задняя лука которого врезается мне в спину, и лошадь несётся бешеным галопом.