Холман занимался пересадкой кожи: такие операции с некоторым успехом практиковались уже полвека. Полным ходом шла индустриализация, представления об охране труда рабочих менялись медленнее, чем следовало бы, и несчастные случаи, причем довольно страшные, происходили повсеместно. В 1878 году рабочий литейного завода Сэмюэл Рут получил страшные ожоги, когда ему на ногу попал расплавленный чугун. Многих бедолаг затягивало в работающие станки, да так, что сдирало и одежду, и кожу [7] . Пациент, у которого сгорела или сорвана значительная часть кожного покрова, защищающего организм, обычно погибает – и погибали многие. Однако находились врачи, готовые идти на риск – закрыть рану новой кожей в надежде, что она приживется. Историк Сьюзен Ледерер рассказывает о хирургическом методе из XIX века, когда для восстановления скальпа одного пациента брали кожу 200 доноров: лоскутное одеяло с хорошо заметными швами [8] . Но пересаженная кожа, как и любые другие трансплантаты в те времена, не приживалась надолго. Она сморщивалась, отставала, отмирала. Случалось, пересаженный лоскут держался достаточно долго, чтобы у пациента успела регенерировать собственная кожа, но обычно происходило иначе – начинались боли, распространялась инфекция.

Теория групп крови, которая начала завоевывать популярность в 20–30-х годах XX столетия, к 1950-м стала практически общепризнанной. Именно она натолкнула Холмана на интересную мысль. Аллотрансплантация, то есть пересадка здоровой кожи одного человека другому, ни разу не увенчалась сколько-нибудь продолжительным успехом. Но во времена Холмана жертвами ожогов часто становились дети, хватавшие предметы с горячей плиты или падавшие, споткнувшись, в открытый огонь. Есть шанс, подумал Холман, что кожа родителей годится для пересадки ребенку почти как его собственная, – и попробовал пересадить малолетнему пациенту кожу матери [9] . Мысль Холмана, была, пожалуй, здравой, но и эти трансплантаты не прижились. Хуже того – каждый новый аллотрансплантат отторгался быстрее прежнего. Холман понял, что «разрушительная сила» исходит из организма пациента [10] . Вскоре пластический хирург из Сент-Луиса Баррет Браун подтвердил его догадку: «разрушителем» оказался иммунный ответ. Организм пациента каким-то образом опознает чужую ткань, воспринимает ее как угрозу, как вторжение, атакует и отторгает. Он как будто понимает, где начинается и заканчивается участок пересаженной ткани, и отказывается от чужой кожи. А это означало верный провал любых попыток пересадить человеку кожу (и вообще любой орган) другого человека: в 1940 году медики должны были принять это как факт. В 1950 году Лео Лёб, известный и плодовитый ученый-биолог из Нью-Йорка, оценил перспективы трансплантации как «безнадежные», а все усилия в этом направлении назвал «пустой тратой времени» [11] . Все приверженцы трансплантологии в США должны были увидеть в этом вердикте крах своих планов, но в клинике Бригама опыты по пересадке тканей не прекратились. Главный хирург клиники Фрэнсис Мур был уверен, что прогресс в этой области все же возможен, – и он пригласил в команду единомышленника-энтузиаста Джозефа Мюррея. Ведущие медицинские светила Гарварда со снисходительной усмешкой взирали на этот новый университетский «корабль дураков», ведомый сбившимися с курса капитанами.

Тридцатидвухлетний Мюррей, недавно завершивший обучение пластической хирургии, смотрел вперед с холодной уверенностью. «Меня обвиняли в нездоровом оптимизме» [12] , – напишет он в мемуарах спустя годы. Свою работу в трансплантологии он называл «хирургией души»: работа придавала смысл его жизни, и никакие страхи коллег-скептиков не могли поколебать его веру [13] . Он повторял опыты Карреля с собаками – все, кроме обмена конечностями, – и даже пересаживал больным почки, изъятые у трупов, вживляя их в бедро: так не слишком заметно выпячивание, а мочевыводящие пути совсем рядом. Цель операции состояла не в самой пересадке: почка в бедре успешно выводила токсины, но Мюррей знал, что рано или поздно она откажет. Он надеялся, что дополнительная почка хотя бы ненадолго снизит нагрузку на обессилевшую пару собственных почек больного. Правда, в большинстве случаев такое лечение позволяло выиграть лишь несколько недель или даже дней. Мюррей не сомневался, что есть способ заставить трансплантат работать дольше, но при стопроцентной статистике отторжений никто не решался испытать на людях настоящую пересадку. Во всяком случае, до тех пор, пока в отделение неотложной помощи клиники Бригама не поступил молодой Ричард Херрик.

Ричард, здоровый и активный парень 22 лет, служил на судне береговой охраны, патрулировавшем Великие озера. Осенью 1953 года Ричард внезапно заболел: одолевала слабость, приступы головокружения. Молодого пограничника списали на берег, но его состояние осталось прежним – как при жестоком гриппе. В январе 1954 года, проснувшись утром, Ричард увидел, что у него распухли икры и лодыжки. Поначалу эти отеки появлялись время от времени и постепенно спадали в течение дня. Но через месяц-другой они уже держались до вечера, а натянутая, воспаленная кожа на ногах мешала ходить. Боли заставили Ричарда обратиться к врачу, и обследование обнаружило избыток белка в моче. Это был тревожный знак: почки не справляются с выведением отходов жизнедеятельности. Ричард слабел, во рту появился странный металлический вкус, начались постоянная тошнота и рвота. А потом совсем перестала выделяться моча. У Ричарда развилась почечная недостаточность.

Человеческие почки фильтруют почти 190 литров крови в день, выводя токсичные вещества, такие как мочевина (кристаллическое вещество, побочный продукт разложения белков), а также хлор, натрий, калий, креатинин (отходы нормального функционирования мышц) и избыток жидкости. Все это выходит из организма в виде мочи, объемом до двух литров в сутки. Для жизнедеятельности две почки не нужны: точно так же дублируются репродуктивные органы (два яичника, два семенника), и это эволюционная хитрость, своего рода страховка на случай повреждений. Однако почки странным образом почти всегда отказывают обе сразу: если заболела одна, вторая не выручит. А при отказе почек человек может умереть от отравления токсинами, накапливающимися в организме [14] . В случае терминальной почечной недостаточности (так называют полную утрату работоспособности обеими почками) пациент до конца своих дней полностью зависит от диализа, болезненного и сложного процесса механической очистки крови. Такому больному приходится не реже трех раз в неделю посещать клинику, где его кровоток направляется во внешний аппарат, который фильтрует кровь. Но в те времена даже при регулярном диализе многие довольно быстро погибали. Как в старинной песенке погибает город – «…оттого, что в кузнице не было гвоздя».

Не прошло и года, как «город» – Ричард Херрик – почти сдался врагу. Из здорового парня он превратился в изнуренного болезнью инвалида на последней стадии хронического нефрита – воспаления почек, которое ведет к почечной недостаточности и смерти [15] . Кожа у него стала бронзового цвета, начались судороги и приступы психоза. Ричарда даже привязывали к кровати – укусил медсестру. Даже диализ продлил бы его жизнь ненадолго.

Состояние больного ухудшалось, и врачи перевели его в государственную больницу в Брайтоне (штат Массачусетс), поближе к семье [16] . Старший брат Ричарда, Вэн, сказал его лечащему врачу Дэвиду Миллеру, что ради спасения брата сделал бы все, даже отдал свою почку. Нет, принялся было объяснять Миллер, почка не приживется, – но вдруг осекся на полуслове [17] . Он помолчал несколько секунд, осмысливая внезапную догадку. Почка Вэна не спасет больного, но можно попробовать почку другого брата, Рональда: с Ричардом они однояйцевые близнецы. Миллер распорядился направить Ричарда, подключенного к системе искусственного жизнеобеспечения, в клинику Бригама, а сам позвонил туда, сообщив, что Ричарду, в отличие от большинства пациентов, повезло – нашелся подходящий донор.

«Идеальные условия для воплощения нашей лабораторной модели» [18] , – позже говорил Мюррей в интервью. Но есть ли у врачей право подвергать здорового человека риску ради спасения больного, пусть даже родного брата? И что дало Мюррею такое право?

Может быть, кое-кто из коллег по Гарварду считал Мюррея дураком, но это была неправда. Первого большого успеха в трансплантологии он достиг десятилетием ранее, в годы Второй мировой войны, прооперировав 22-летнего пилота, сбитого на Тихоокеанском театре военных действий. Пилот по имени Чарльз Вудс горел в самолете и получил ожоги более 70 % поверхности тела. Его привезли в главный военный госпиталь Вэлли-Фордж (штат Пенсильвания) без губ, век, ушей и носа: они полностью сгорели. Своей неповрежденной кожи для пересадки у пациента не хватало: требовалась донорская, и немало. Другого выхода у Мюррея не было, и он решил взять кожу трупов из госпитального морга.

Хирурги понимали: едва хозяин (организм Чарльза) осознает вторжение чужака (кожа мертвеца), он начнет вырабатывать антитела, специально предназначенные для борьбы с «захватчиком». В те времена медики уже установили, что иммунный ответ – функция белков, вырабатываемых клетками кровяной плазмы для истребления бактерий и вирусов. Увы, эволюция не может позволить себе чрезмерную разборчивость, и эти белки убивают все, что кажется им чужеродным [19] . И все же пересадку следовало попробовать: без кожного покрова, ограждающего внутренние ткани тела от микробов, Вудс умер бы от сепсиса, то есть общего заражения. Врачи должны были продлевать и продлевать пациенту жизнь, пока организм не начнет восстанавливать собственную кожу, – но прогнозы не обнадеживали. Мюррею предстояло все время срезать и снова пришивать лоскуты кожи, а по работам Холмана он знал, что каждый следующий трансплантат будет отмирать быстрее предыдущего. Однако… они не отмирали.