Повисла тишина. Всколыхнулись чувства, от возмущения до понимания. Я с закрытыми глазами мысленно полз от одного огонька к другому, выискивая равнодушные пятна. Вынюхивая что-нибудь странное и легко оправдывая любую эмоцию.

Дурацкая идея родилась у Тройки. Дурацкая.

— Чтобы отправиться в это путешествие, я продал все, что имел, повалил все путевики в прошлое. В черный лед все вогнал. У меня нет больше жизни до, капитан. Но... Мне кажется, это неправильно — уходить в такой момент, — сказал ан Беарди.

— Я думал об этом, — сказал Барри Рубенс. — Думал. И я с тобой согласен, Скани. Но мой долг — довести все до конца. Однако я не имею права заставлять вас отправляться в этот путь. Поэтому в ближайшем городке или поселении, что нам встретятся, желающие покинуть корабль смогут это сделать. По моим планам мы выйдем к деревушке Ластен-Онг через два дня, — он вздохнул. — Думайте, решайтесь. После Ластен-Онга дороги назад уже не будет.

Вновь скрипнули сапоги — то Монокль сделал шаг.

— Но вернувшись с той стороны Южного Круга, если нам посчастливится, мы будем знать больше, чем сейчас. И сможем использовать это знание, что бы там ни было. Отправившись на бой с Цитаделью сейчас, мы, скорее всего, просто унесем с собой несколько фанатиков, а история Южного Круга останется сказкой.

Толстяк опять захлопал, несмотря на руку товарища. Виновато взглянул на того, но отвернул ладони так, чтобы ему не помешали аплодировать.

Монокль кашлянул:

— Мифом. Неразвенчанным. Мы не можем так поступить. Кто-то должен отправиться за Круг. Но тех, кто хочет сражаться с Цитаделью сейчас, я пойму и с готовностью разорву контракт без штрафных неустоек. Через два дня.

— Спасибо, капитан, — сказал Скани. — Я сойду. Может, моя жизнь изменилась для того, чтобы сражаться, а не искать? Отледачу какого фанатика...

— Я уважаю твой выбор, Скани.

— Каждый может умирать так, как ему хочется, — вкрадчиво, но гулко сказал Тас Бур. Я открыл глаза.

Шаман смотрел куда-то под потолок и слегка улыбался:

— Можно подохнуть от руки грабителя или отравиться несвежим мясом в какой-нибудь дешевой едальне. Кому-то написано замерзнуть к драным демонам после попойки или же сдохнуть в драке с детьми Цитадели. Совершенный путь счастливого человека, который окончательно потерял себя.

— К чему это ты? — мрачно произнес Скани.

— Гребанные фанатики, — прошипел кто-то рядом со мною.

— Каждый сам выбирает себе кончину. Кто-то дохнет после того, как замерзнет его душа, чье-то тело остывает, пока сердце ищет Бога. Я предпочитаю погибнуть на пути к пробуждению Спящего, а не в бессмысленной драке за-ради куска мяса.

— Кто там кусок мяса? Детишки, которые сгорели в Барроухельме? — прорычал кто-то. Не Скани. Люди заволновались, щупальца заметались, закрутились.

— Детишки? При чем тут детишки? Ты ищешь силу в злобе, в гневе? Ты думаешь, что оправдаешься ими перед душой, ниспосланной тебе Спящим? — ответил Тас Бур. — Гнев ненадолго защитит твое сердце, но не спасет душу. Потому что позже яд гнева разъест ее, и она отправится на корм Темному отродью, пока твое тело растаскивают по схронам волокуны да шаркуны.

— Тас, заткнись. Проповеди будешь читать тогда, когда вокруг тебя будут страждущие, — напомнил о себе Монокль. Шаман поднял вверх ладони, отстраняясь от спора.

Капитан продолжил:

— Есть еще кое-что, что я хотел сообщить. Под конец, скажем так. Ни для кого не секрет, что несколько дней назад на борту у нас случилось убийство. В первый же день путешествия какой-то шаркуномозглый решил то ли свести счеты с шерифом, то ли природу свою не сдержал. Я очень расстроен.

Я вновь потянул в себя чувства моряков в поисках хоть чего-то подозрительного. От щупалец отделялись призрачные нити и тянулись ко мне, тянулись. Проникали в грудь и щекотали нутро так, что хотелось кричать от омерзения и удовольствия одновременно. Я боялся, злился, страшился, пребывал в состоянии триумфа, хотел пить, спать, есть, трахаться, в туалет, любил, ехидничал, печалился, страдал, ненавидел.

И очень хотел хлопать в ладоши. Неистово. Потому что мне так нравилось все, что говорил капитан. Каждое слово.

Драный толстяк, он раздражал меня своей дурацкой никчемной радостью.

— У нас есть улика, — сказал Монокль. — Так что, поверьте, скоро убийца повиснет на корме.

Я собрал в себе все нити чужих эмоций. Держал их, как кукловод тряпичного многорукого уродца. Но ничего. Никто не встревожился, не занервничал. Ничье сердце не стало биться быстрее. Никто не испугался того, что его раскроют.

Только ладоши, ладоши. Хлопать в ладоши.

— Завтра мы начнем допросы. Под присмотром эмпата. Вы сами понимаете, что обмануть его не сможете. Никто не уйдет от разговора, поверьте.

В висках пульсировало, покалывало, но тщетно. Никто не вел себя так, как должен был бы вести себя преступник, понимающий, что на его след вышла Гончая. Никто не испугался.

В зале убийцы не было.

Я тихонько-тихонько хлопнул в ладоши. Совсем тихо, чтобы просто почувствовать сухую кожу на руках.