Изначально роман — роман 1996 года — мог быть лишь, образно выражаясь, горстью праха земного и не мог быть хоть сколько-то символическим, просветляющим и намекающим не только на низкие, но и на высокие истины. Иначе озабоченные только прибылью издатели отшвырнули бы его с презрением, крича, как оглашенные, что автор ошибается, слишком высоко себя ставя, а еще и глумится над ними, и это ему не сойдет с рук. Да и теперь, когда это явно интересное и не лишенное достоинств произведение, по моему мнению, должно быть переиздано…
Annotation
Изначально роман — роман 1996 года — мог быть лишь, образно выражаясь, горстью праха земного и не мог быть хоть сколько-то символическим, просветляющим и намекающим не только на низкие, но и на высокие истины. Иначе озабоченные только прибылью издатели отшвырнули бы его с презрением, крича, как оглашенные, что автор ошибается, слишком высоко себя ставя, а еще и глумится над ними, и это ему не сойдет с рук. Да и теперь, когда это явно интересное и не лишенное достоинств произведение, по моему мнению, должно быть переиздано…
На дизайн обложки меня вдохновили образы предложенные издательством прежнего варианта романа
Михаил Юрьевич Литов
Вместо пролога
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Глава десятая
Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
Вместо эпилога
Михаил Юрьевич Литов
ТЮРЬМА
Вместо пролога
Однажды тихим весенним вечером, закончив дела в издательстве, я вышел в оживленный механическими шумами и слабыми человеческими вскриками сумрак улицы, и почти тотчас же рядом со мной зашагал слишком тепло, не по сезону, одетый субъект, низенький и не совсем свежо пахнувший, с лицом, мягко выражаясь, странным, словно нарочито смазанным или вовсе стертым, если, конечно, подобное возможно. Не зная, как с ним объясниться, а вернее, как от него побыстрее отвязаться, раздраженный, я выставил руку, не то заслоняясь, не то изображая, что деловито направляюсь к оставленной за углом высокого и красивого дома машине, а, следовательно, нечего путаться у меня под ногами. В действительности мне были до некоторой степени любопытны попытки незнакомца уклониться от того, чтобы я внимательно его рассмотрел. Естественным образом возникал вопрос: почему? Какую цель он преследует? Это своего рода грубая скромность? А может быть, напротив, изящная? Или он нимало не стесняется что-то по-настоящему от меня скрывать? Вопросы эти мне самому представлялись досужими и витиеватыми и, за явной невозможностью получить хоть какой-то вразумительный ответ, приходилось оставлять их на потом, на будущее, впрочем, сомнительное, потому как я совершенно не предполагал поддерживать с этим парнем отношения. А лица его я так и не разглядел; возможно, разглядел, но не так, чтобы впоследствии мог его описать.
— Смотрите, вот рукопись, — сказал незнакомец, показывая мне сверток, даже и блеснувший в его руке, словно это был кусок значительного, уверенно обладающего некой специальной ценностью металла. — Вы спросите, в чем дело, то есть что собственно за рукопись и какова заключенная в ней суть. По моим прикидкам, это то, что в литературе как таковой называют народным романом.
— Любопытно, — пробормотал я.
— В 1996 году, а время то было неприятное, злое, для кого-то даже и голодное, этот роман был опубликован, и что бы, спрашивается, принести не рукопись, но книгу, а? Но я по причинам, о которых вы сейчас узнаете, принес именно рукопись, хотя книгу, в случае необходимости, обязательно вам доставлю, уж вы, пожалуйста, не сомневайтесь. Сейчас, когда вокруг столько благополучия и надежды на все новые и новые улучшения, тот, прежний, роман, а именно в нем, разумеется, и следует искать корни рукописи, которую я нынче отдаю на ваш суд… так вот, тот роман выглядит глубоко историческим и притом вовсе не устаревшим, хотя и нуждающимся в некоторой починке. Мы еще обсудим, если это вас заинтересует, какие поправки необходимо внести, но уже и сейчас вы должны были догадаться, что я не принес бы вам это сочинение, когда б не успел над ним целесообразно поработать.
Хитро, замысловато изъясняется этот господин, подумал я и, слегка уже утомленный, не стал допытываться у своего собеседника, как он связан с прежним автором, и жив ли до сих пор этот становящийся уже немножко таинственным предшественник, и не являются ли, в сущности, прежний и нынешний одним и тем же человеком.
— Я немножко подправил, — бубнил незнакомец, — подчистил, а кое-что и восстановил. Я взял да выкинул то, что так и хочется назвать недобросовестными излишествами, избавляя от них читателя и тем делая его потенциально раскрепощенным, получающим от чтения истинное наслаждение. Я заполнил то, что любой мало-мальски соображающий в литературе человек назовет лакунами, как набежавшие волны прибоя наполняют прежде пустынный берег. Не скрою, попотеть пришлось. Ведь в издательстве над бедным романом, как это тогда было в заводе, посвоевольничали, обошлись с ним недостаточно бережно, я бы сказал, нескромно, а то и нагловато, чтобы не сказать больше. Вместе с ним, в одном томе, напечатали еще и другой роман, тоже искромсанный, но о нем мы пока говорить не будем.
— А вы и есть автор этих двух романов или хотя бы одного из них? — не удержался я все-таки от вопроса, да и почувствовал, что пора все же заговорить, как-то поддержать разговор.
Незнакомец возразил своим приглушенным, как будто таинственным и, как ни странно, вполне приятным голосом матерого заговорщика:
— Нет, я не автор, и если, как можно себе представить, с яблони упали два очень схожих и практически одинаковых на вкус яблока, мой след действительно обнаружится в одном из них, но чтоб при этом еще и вообразить меня самой яблоней, это, знаете ли, решительно невозможно. Фамилия настоящего творца проставлена на титульном листе, но она не имеет особого значения, это псевдоним, самим автором и выбранный. В сущности, сам этот автор тоже особого значения не имеет, он хотел заработать и подчинился требованиям издательства, а они состояли в том, чтобы роман без проблем вписался в струю криминального чтива и ничем в этой художественно бедной струе заметно не выделялся. Название — «Тюрьма — мой дом родной» — в издательстве придумали, так же назвали и весь тот том, изданный в 1996 году. Бог ты мой! Тогда люди жили все больше суетные, издерганные, гниловатые, почти оставившие всякую духовность, а в издательствах и вовсе преобладали торгаши от литературы, гонявшиеся за бульварщиной и выпускавшие ее колоссальными тиражами. Ни один подлинный классик не был порожден, ни одного по-настоящему достойного имени не вспомнить, ничего утешительного и согревающего душу не осталось от тогдашних упражнений в изящной словесности. Вы, новые люди, пришедшие в издательства и изгнавшие торгашей, вы гораздо благороднее, изысканнее, понятливее, вы не потеете, как потели те от своего усердия в погоне за наживой, вы, наконец, просто-таки здорово выхоленные. За вами будущее! Вы скажете, что я преувеличиваю, и я, пожалуй, соглашусь с вами, тем более что как раз перехожу к следующему соображению. Вы не увлекайтесь, не бросайте за борт все прежнее! — вот что я с самого начала хотел выразить. Осмотрительность нужна, как ничто другое, а циничное отношение к прошлому попросту недопустимо. Без прошлого — с чем сунетесь в будущее? Без него вы и сами вдруг окажетесь вчерашним днем! И чтобы этого не случилось — вот, перед вами рукопись, и я настойчиво предлагаю вам обратить на нее внимание. Я переменил название, и теперь роман называется так: «Тюрьма». Согласитесь, это не только проще и выразительнее, это, главное, не вульгарно, а прежнее название было откровенно, безгранично пошлым, меня тошнило от него.
Уже рассуждения незнакомца позабавили меня, но показывать этого не следовало, чтобы не сердить и не раздражать его, человека определенно самолюбивого и даже, может быть, заносчивого, и я позволил себе лишь следующее замечание:
— А не претенциозно ли оно несколько, это ваше новое название? Что будет, если некоторые увидят в нем, например, что-то символическое и станут смеяться, как дураки, или, скажем, мрачно усмотрят нечто тягостное, некие намеки…
— Это возможно, — торопливо перебил мой по-прежнему почти неразличимый собеседник, — и на этот случай у меня имеются определенные предвидения, можно сказать, предпосылки к тому, чтобы дураков практически сразу сбросить со счетов.
— О, это великолепная перспектива! — воскликнул я и принялся вытягивать шею в усилии точно уже высмотреть своего собеседника, коль того так крепко потребовало само мое изумление.
Уклончивый произнес насмешливо:
— Ну, творческая кухня и все такое… Однако все свои секреты я вам вот так сразу, за один присест, не выдам. Добавлю только… Приходя к выводу, что название должно быть именно таким, то есть обдумывая его, я в конце концов решил, что предположенное вами, а я, конечно же, предвидел и ваше замечание, совершенно невозможно, а в случае возможности не окажет серьезного сопротивления, как только мы надумаем его устранить. Изначально роман — роман 1996 года — мог быть лишь, образно выражаясь, горстью праха земного и не мог быть хоть сколько-то символическим, просветляющим и намекающим не только на низкие, но и на высокие истины. Иначе озабоченные только прибылью издатели отшвырнули бы его с презрением, крича, как оглашенные, что автор ошибается, слишком высоко себя ставя, а еще и глумится над ними, и это ему не сойдет с рук. Да и теперь, когда это явно интересное и не лишенное достоинств произведение, по моему мнению, должно быть переиздано, чем, надеюсь, вы охотно займетесь, я вносил изменения без всякого прицела на символизм и в название никакого особого, а тем более тайного, смысла не вкладывал. Намекать, что, мол, вся наша жизнь с ее противоречиями и самыми настоящими драмами, а вместе с ней и наше государство, включающее в себя разные там державные и великодержавные элементы и даже известный империализм, — не что иное, как узилище? Во-первых, это неверно, во-вторых, глупо вообще такими вещами заниматься, поскольку надо жить, а не тратить отпущенное тебе время на пустую болтовню. Разумеется, если перейти на более или менее зыбкую почву и вооружиться некоей условностью, далее — абстракциями, то можно порассуждать на известную тему о теле как темнице души, но применимо ли это в данном случае? Нужно ли это нам с вами, нужно ли предполагаемому читателю, нужно ли тем, кто действительно так думает и томится, мучаясь оттого, что душа будто бы пленена и никак ей не выпутаться до смертного часа? А ведь только на этой почве стоит как-то размышлять о смысле и значении возникшего и отчасти переросшего в проблему вопроса. Но я уверяю вас, вряд ли о постановке столь большой проблемы мог в свое время мечтать автор романа, ей-богу, ему даже в голову не пришло задуматься, не вложить ли в название намек на нечто символическое. И тем более это не по плечу мне, человеку ограниченных возможностей, совсем не блещущему талантами. Ко всему прочему, речь в романе идет о реальной тюрьме, и это нельзя не учитывать. Удивительно разве что лишь то, что когда сюжет, перебрасываясь от воли к неволе, касается мест заключения, перед нами предстает не тюрьма, в которой содержат, как правило, всяких задержанных, подозреваемых, подследственных, а колония, куда людей, уже осужденных, приговоренных к тому или иному сроку, отправляют на исправление. Тем не менее я внес в название тюрьму и готов держаться этого твердо. Ведь что такое колония, если вы вдруг увидите ее в качестве названия на обложке книги? Это может быть куча пингвинов или сборище каких-то чудаков, жаждущих уединения и поселившихся далеко на отшибе. Наконец, это может быть угнетенная страна, полная негров с печальными лицами, вся построенная на беззаконии, подневольном труде рабов и неуемном удовольствии, получаемом от жизни тучными эксплуататорами. И даже что-то научное можно разглядеть в этом слове, над чем могли бы здорово потрудиться, если уже не потрудились, всевозможные гебраисты, медиевисты, ориенталисты, гомеопаты, физиологи, графологи, политологи и другие на кабинетный манер ученые господа. А тюрьма, она тюрьма и есть, она — это сама однозначность, стабильность, это громкая и твердая манифестация определенного смысла в истории человечества.