Я всегда посмеивался: зачем ей столько цветов? Квартира – это не клумба. Мама родилась в деревне, на юге, весной утыкалась носом в цветущую медово-снежную черёмуху, летом – в напитанные жарой ягоды вишни. В городе воздух казался ей «безвкусным». Она всегда говорила:

– В моей деревне воздух можно размешивать ложкой и есть. Настолько он густой и ароматный.

Когда она рассказывала о своей Родине, её глаза светились нежностью и теплом. Я был один раз в той деревне семилетним мальчишкой, ещё до моей болезни. И тогда папа был с нами. Я бежал по ковру из травы, растопырив руки в разные стороны, изображая самолёт, и ничего не боялся. Совсем чуть-чуть и я бы взлетел, но, как назло, врезался в яблоню, вставшую на моём пути. Огромная ветка сурово полоснула меня по лбу. Я рассвирепел и дал ей сдачи: повис на ней всей тяжестью своего детского тела, пока она с болезненным стоном не надломилась. А после ещё пинал и пинал её ногами. Правда потом, успокоившись, я здорово перепугался, что мне влетит от мамы. Это была старенькая яблонька, которую когда-то посадил её дед. Она так и называлась – дедушкина. К вечеру вся эта история выветрилась из моей головы, которая была заполнена до отказа солнцем, цветочно-фруктовыми запахами и пением цикад. Я ловил брызги в тазике с холодной водой, делая вид, что умываюсь, когда ко мне подошла мама.

– Кирилл, зачем ты сломал яблоню?

Я продолжал разбрызгивать воду, лихорадочно придумывая свою версию событий.

– Это… не я. Это…соседские мальчишки.

Мама внимательно посмотрела на мой расцарапанный лоб.

– Ты их видел?

Я уверенно кивнул. Хотя понятия не имел, есть ли поблизости ещё дети, кроме меня. Вся молодёжь давно уехала из деревни, остались, в основном, старики. Так любила повторять мама.

– Хорошо. – Мамины губы вытянулись в жёсткую прямую линию. – Передай мальчишкам, если увидишь: я очень расстроилась, когда они сломали дедушкину яблоню, но ещё хуже, что они струсили и скрыли это от меня.

Она развернулась, чтобы уйти. Я никогда раньше не видел её такой чужой и печальной. Скорее, скорее, надо стереть с её лица эту пугающую грусть! Я кинулся к ней, поймал за пальцы и сжал их в своей ладошке.

– Прости, – и расплакался.

Мама прижала меня к себе и обняла.

– Мы все ошибаемся. Но выбирая ложь вместо правды, ты не исправишь ошибку.

Я знаю, мама очень хотела туда поехать, когда я уже вырос. Ведь её сердце осталось там, в яблонях и медовом воздухе. Из-за меня она всё время откладывала свою поездку. После неудачной попытки вылечиться у психиатра и позора перед Леной, я провалился в жёсткую депрессию. Однажды, собрав в кучу все оставшиеся таблетки, выписанные мне врачом, я мигом отправил их в рот, наивно полагая, что смерть наконец-то избавит меня от агорафобии, а заодно и от уродливой жизни. О маме в тот момент, я, конечно, не думал. Она спасла меня, заставив выпить очень много отвратительно тёплой воды, которая до отказа заполнила моё тело и, спустя несколько минут, вызвала спасительную рвоту. Хотя, со временем, я почти забыл о своём глупом поступке, она помнила и боялась оставить меня одного даже на несколько дней… Мама, мама, я виноват, что ты больше так и не вернулась туда, где всегда билось твоё сердце.

После похорон я долго не мог заставить себя разобрать вещи в её комнате. Хотелось оставить всё, как есть. Я чувствовал, что мама до сих пор ещё здесь, в этих стенах. Смятое одеяло на разобранной постели, фотографии на полках, очки, вложенные в книгу вместо закладки. И цветы, которые я изо всех сил поливал, стремясь продлить мамино присутствие. Хотя они недолго протянули без своей хозяйки, осталось только пару горшков на подоконнике…Вещи в квартире никогда не бывают сами по себе, в них навсегда остаётся частичка души их владельца. Именно поэтому мама никогда не выбрасывала старый ковёр, которым аккуратно покрывала свой диван, хотя я много раз настаивал и даже требовал выкинуть этот пылесборник. Ковёр достался маме от бабушки, которую она почти не помнила. Но глядя на ковёр, мама, вероятно, сразу представляла себе её образ.

Я стоял в замешательстве около дивана и сжимал в руках этот ковёр, который позже собирался обернуть вокруг тела Дианы. Взъерошивая жёсткие ворсинки беспокойными пальцами, я, мысленно, возвращался к ужасу, ожидающему меня в коридоре…Прости меня, мама. В этот раз я сломал не ветку, а жизнь другого человека. Да, ложью не исправишь ошибку, но я ещё могу спасти себя. Если позвоню в полицию, будет уже две сломанных жизни. Понимаешь, мама?! Ты ведь не хочешь этого?! Я с вызовом посмотрел на молчаливые стены. Легко спрашивать совета у человека, который уже никогда не ответит… Я услышал только своё тяжёлое прерывистое дыхание и поскорее вышел из комнаты.

Впервые после убийства я внимательно посмотрел на застывшее лицо Дианы. Кожа стала какой-то совсем прозрачной, будто из воска, черты лица заострились, а под носом запеклась кровь. Я осторожно просунул дрожащие руки под спину и ноги Дианы, чтобы приподнять её, потом отнёс в мамину комнату и положил на диван. Ещё два часа назад энергия плескалась в этой наполненной здоровьем и весной девушке. Первый раз я увидел Диану в апреле, и она навсегда поселилась в этом счастливом, сотканном из весенних запахов, месяце. Подкладывая подушку ей под голову, я невольно задел рукой мягкие, чуть волнистые волосы. Мне хотелось завыть. Но слёзы застряли где-то в глотке липким комком. Что я наделал?! Я достал носовой платок из кармана и постарался оттереть присохшую кровь с её лица, затем торопливо вышел из комнаты.

Упав на свою кровать, я закрыл глаза. На всякий случай завёл будильник, чтобы проснуться через четыре часа, хотя был уверен, что не смогу отключиться. Выматывающий звон Дианиного крика бился в моей голове. А потом всё затихло, наступила спасительная пустота.

Я проспал несколько часов, не меньше, и вскочил только после пронзительного звонка будильника. За окном была ночь, когда я спустился вниз, чтобы всё подготовить. Сначала отвезти Дианин велосипед подальше от своего подъезда и фонарей, вглубь двора, к пустырю, а затем вернуться домой и забрать ковёр с телом Дианы. И после, спрятавшись за деревьями, покрепче привязать его к велосипеду. Я как раз возился около подъезда с велосипедным замком, ключ от которого нашёл в Дианиной сумке, когда кто-то кашлянул за моей спиной. Я дёрнулся в ужасе, сильно ударив локоть о руль. Прямо под фонарём стоял старик. Холодный искусственный свет играл призрачно-голубыми бликами на его лице. Щёлкнув зажигалкой, он закурил.

Я его сразу узнал. Этот старик уже много лет проходил мимо моих окон. Ровно в тринадцать тридцать. Каждый день. По нему можно было сверять часы. Я часто наблюдал за людьми, которые шли и шли за моим окном. Моё воображение мгновенно прорисовывало жизнь и историю этих случайных прохожих. В эти минуты я даже чувствовал некое превосходство над ними: я о них знаю всё, а они обо мне ничего. Я мысленно давал им имена и представлял, куда они движутся. Девчушка, едва вставшая на непослушные ножки, но уже проявляющая упрямый характер, пытается вырвать крохотную ладошку из рук папы. И падает, падает, падает. Но упрямо поднимается и бежит дальше. Маму её я никогда не видел. Наверное, ждёт их дома с котлетами. Или не ждёт, и нет никакой мамы, бывает ведь и так… А ещё видел троицу подростков в одинаковых кроссовках, топающих из школы. Две девчонки и парень. Они всегда ходили вместе и нарочито громко смеялись тем заливистым беззаботным смехом, в котором ещё так много надежд и искренности. Одна из девчонок, я мысленно назвал её Светой, смеялась особенно громко. Она встряхивала головой, откидывая свои длинные русые локоны за спину, а затем скользила пальцами по волосам, приглаживая растрепавшиеся прядки. По-моему, она хотела пересмеять подружку, там, скорее всего, шла борьба за главный приз в виде парня.