– Блин! – засмеялся в голос Геннадий с правого кресла. – Вот за пятнадцать лет ни одного полёта не было, чтобы хоть одного психа в салон не занесла нелёгкая. На меня и с ножом один притырок кидался. Качало самолёт тогда сильно. Гроза справа шла. Ям много было.

– А помнишь, Ген, в меня бутылку полную пульнул грузин из Кайдуруна, строитель? – вспомнил командир. – Тогда летом летели. Жарко было внизу. А у нас эшелон – километр. А верхний воздух с нижним мешается и на тебе, летун, турбулентность да триммер на все закрылки. Швыряло вниз метров на сто. Вот он на грузинском помолился, а мне крикнул, что он сам получше летает. Чачи выпил много, видать. «Иди, орал, в салон и пей мою чачу. А я людей спасу, себя и долбанный ваш самолёт».

– Да помню! – опять залился смехом второй пилот.– Я ж его тогда вырубил и в хвосте к опорной переборке привязал кабелем на сантиметр с половиной в диаметре. Когда сели, он нас обнимал и звал в гости. Там у него на родине село Чохатаури. В Кайдуруне шабашил летом на стройках.

Неожиданно машину свалило на правое крыло, оба пилота рванули рули влево, ориентируясь на стрелку горизонта, но было слишком низко и «АН- 2» не успел мгновенно выровняться, зацепил нижним крылом большой сугроб, который сдуло с крыла полностью только через минуту.

– Ни хрена так, – хмыкнул командир. – На ровном месте, бляха-Натаха!

Из салона сквозь хрип движка просочились в кабину многоэтажные матюги и проклятья двух работниц сельского хозяйства.

– Да мы сядем когда-нибудь? Землю вон скребём уже. Хорош порхать! Приземляйтесь. Дальше пёхом дойдём, – ворвался к лётчикам давно и сильно побитый мужик с кровящей губой в облёваном соседом тулупе. Выражение лица у него было как у ребёнка, которому обещали шоколадку, но обманули.

Город приближался. Появилось здание аэропорта и слева нечищеная полоса, по бокам которой горели синие фонарики. Они тянулись примерно на километр.

– А что, с диспетчером связаться не хотите? – спросил Лёха.

– Так он нас потерял давно. Там аврал сейчас. Все на ушах стоят. Ни радары, ни высотомеры нас не видят, – веселился Геннадий. – В военной авиации мы бы назывались сейчас – низколетящая цель. Сбить нельзя, потому как засечь невозможно. А диспетчер уже в столовой набирает сухарей. К тюрьме готовится.

Тут из салона прибежала тётка, а впереди неё летели в пространство кабины визг, вой, истерические рыдания и слова: «Господи, спаси и сохрани, укрепи и направь!»

– Убился! – орала она, разбрызгивая на приборы слюни и слёзы. – Погиб, блин, Васька Мелентьев.

– Сердце? Инфаркт? Так сейчас сядем. Скорую вызову к самолёту. Может, и откачают, – успокоил её командир.

– Он выпрыгнул из самолёта. Открыл дверь и вылетел.– Тётка рыдала и смазывала слезами кресло командира.– Я видела. Все видели. Его кувыркнуло раз двадцать и назад унесло. В степь, – крестилась и визжала она.

– Что за хрень? – сказал Геннадий голосом человека, не верящего в чудеса. – Как он мог дверь открыть? Там же секрет. Не знаешь, что сперва нажать, то просто за ручку не откроешь.

Он выглянул в салон и свистнул.

– Ё-ёё, Михалыч! Дверь открыта и этого дурака облёванного да побитого нет. Который тебя убить хотел Он что, точно выпал, мужики?

– Да мы сами обалдели, – сказал дед в пальто. – Стоял вот тут, пил нервно самогонку. Потом сорвался с места, подскочил к двери, что-то нажал снизу и дверь потянул на себя. Крикнул: «Суки вы, а не лётчики! За Родину! За Победу!» и сиганул. Вот с того ряда видно было, как его кувыркало, а потом он пропал.

– Мля! – возмутился Сергей Михайлович. – Звали меня, бляха-Натаха, недавно переучиться на ИЛ-18. Отказался, идиот. А там летишь на эшелоне – семь-восемь тысяч и горя тебе мало, и счастья полные штаны. Изредка бросит метров на пять вверх-вниз, да и весь тебе ужас смешной. А тут, мля, любой дурень может парашютистом прикинуться. Он же литр, наверняка, сам засосал со страха. Всё. Сядем здесь.

Гена скинул обороты до предела и «аннушка» мягко опустилась на лыжи, утонув в снегу почти до хвостового фюзеляжа. Метров сто самолёт несло ветром по инерции. Когда он остановился, все, кто мог – четыре мужика, считая Лёху, и пилоты, выпрыгнули на снег и побежали назад.

– На, тулуп мой. Замерзнешь,– один из пассажиров накинул шубу на командира. Другой отдал свою второму пилоту. У нас вон свитера толщиной как пальто. Давайте быстрее.

– А кто он, этот долболом, который парашютист без парашюта? – крикнул Геннадий.

– Не надо так о мёртвых, начальник, – сказал мужик в свитере, толстом как пальто.

– С чего б он помер? – засмеялся командир. – Со страха вряд ли. Ему пузырь первача страх погасил наглухо. Летели мы на скорости восемьдесят кэмэ. Высота три метра. Снижался он с такой скорости медленно. На землю свалился в глубокий снег. Не, так не разобьёшься.

– Это он мешки с пшеницей вёз на базар. Десять мешков, – доложил второй в свитере потолще.

– Да вон он! – Лёха увидел человека в белом от снега полушубке. Он стоял почти по грудь в сугробе и размахивал руками. Молча. Но спасателей своих он точно видел. Шли к нему долго, почти до груди поднимая ноги, и проваливаясь в мягкий, лёгкий снег.