Большевистские руководители лучше других должны были сознавать, что левые эсеры рассматривают происходящее как обычную межпартийную склоку. Дело не ограничилось «забытой» шляпой Лациса; недоумением Закса, позвонившего Троцкому и растерянным голосом пожаловавшегося на полное непонимание происходящего; звонком Подбельского Троцкому на глазах у «восставших» левых эсеров; визитом члена ЦК ПЛСР Магеровского к арестованным в штабе Попова большевикам для объяснения им всего происходящего как «недоразумения» [77] ; и тем, что фракция левых эсеров во главе со Спиридоновой, дореволюционные террористы, многие из которых, как и большевики, на съезд пришли вооруженными, митинговали, запертые, в Большом театре и даже не пытались вырваться наружу и присоединиться к якобы ими же поднятому мятежу. Даже 6-7 июля у левых эсеров был лишь один главный враг: контрреволюция. Это ясно видно хотя бы из распространяемых левыми эсерами листовок и сообщений [78] .

Лацис смотрел на происходящее как на инцидент, который скоро будет урегулирован. Когда его, только что арестованного, повели по коридору здания ВЧК, он «наткнулся на бледного как смерть Карелина и смеющегося Черепанова». Лацис «обратился к ним с просьбой принять все меры для того, чтобы контрреволюционеры не воспользовались» возникшим «инцидентом и не подняли бы восстание против советской власти». Левые эсеры ответили, что «все уже предпринято, а Александрович обещал отправиться в Комиссию, чтобы направить ее работу» [79] . Восстания против советской власти Лацис еще только боялся — со стороны «контрреволюционеров».

Расходящиеся сведения о численности «восставших» также свидетельствуют о шаткости концепции «мятежа левых эсеров». Самую большую цифру «мятежников» называет Вацетис: «2000 штыков, 8 орудий, 64 пулемета, 4-6 бронемашин. Где эти войска и что они делают, — добавляет Вацетис, — известно не было» [80] . Получалось, что у левых эсеров было 2000 человек, которые ничем не проявили своего участия в ими же поднятом «восстании». На самом деле, Вацетис завысил число «восставших», чтобы еще значительней выглядела одержанная им в те дни над левыми эсерами победа.

Указанные Вацетисом две тысячи человек часто ошибочно принимаютея авторами за число «восставших», а иногда за численность отряда Попова [81] . Цифра в 1700-1800 человек, данная в «Красной книге ВЧК» [82] , видимо, также завышена, так как включает не только действительных участников «восстания», но и потенциальных, т. е. тех, на кого могли бы опереться левые эсеры (но кто в событиях 6-7 июля участия не принимал) [83] .

Обычно историки называют несколько меньшую цифру — 1300 [84] . Но и это число следует считать завышенным, так как скорее всего оно включает в себя войска, находившиеся в Покровских казармах, и некоторые другие, в событиях участия не принимавшие. Академик Минц называет четвертую цифру: 800 человек [85] , но это не что иное, как максимальная, «штатная» численность отряда Попова. Ближе к истине стоит сообщение, что у «мятежников» было не более 600 человек и две батареи [86] . Однако реальное число было, вероятно, еще меньше. Так, Луначарский 6 июля в разговоре по прямому проводу со Смольным сказал, что «левые эсеры захватили Дзержинского и забаррикадировались в числе 400 вооруженных на Покровском бульваре. Имеют два броневика». При этом он высказал уверенность, что большевики подавят «в Москве это нелепое восстание к утру» [87] . Саблин показал, что в отряде Попова было около 600 человек, «из которых активное участие принимало не более 200— 300 человек, остальные же были заняты на постах в городе, или отдыхали после дежурства, или просто шатались, ничего не делая» [88] .

Но, даже если считать число восставших равным 1300, «мятеж» вряд ли представлял для большевиков серьезную опасность. По мнению Вацетиса, самым важным было удержать Кремль, что не представляло труда, так как в Кремле «был расположен в качестве гарнизона 9-й латышский полк (около 1500 бойцов). Этих сил было вполне достаточно, чтобы считать Кремль обеспеченным от захвата штурмом» [89] . Однако преданные большевикам силы отнюдь не ограничивались полутора тысячами. В Москве находились в те дни свыше 4 тыс. стрелков латышской дивизии, 800 из которых были коммунистами [90] . На эти латышские части и планировали опереться большевики. В связи с этим Ленин вызвал к себе видных латышских большевиков — К. X. Данишевского, комиссара латышской стрелковой дивизии К. А. Петерсона и наркома юстиции Стучку [91] . Данишевский предложил Ленину «хоть на несколько минут» принять «командный состав латышского полка, расположенного в Кремле». Ленин, «после секундного колебания», согласился [92] : перед военными он делал вид, что относится к «мятежу» серьезно.

Бонч-Бруевич объяснял такое поведение Ленина уважением к военной науке. Но очевидно, что Ленин в этом вопросе предпочитал перестраховаться и поэтому передал Подвойскому приказ «атаковать взбунтовавшийся полк войск ВЧК Попова, добившись или сдачи его, или полного уничтожения с применением беспощадного пулеметного и артиллерийского огня». В ответ Подвойский разработал план сосредоточения войск за Москвой-рекой и начала наступления от храма Христа-Спасителя. Бонч-Бруевичу это казалось слишком: «враг вовсе не настолько был силен» и вместо всего этого «достаточно было бы взять одну батарею, хороший отряд стрелков, вроде кремлевского, с приданными им пулеметами и сразу перейти в наступление, окружив этот небольшой район, где засели левые эсеры, не проявляющие пока никакой деятельности, кроме выставления небольших застав в своем районе (около Покровских казарм) и рассылки по ближайшим окрестностям патрулей». Ленин тоже понимал, что угроза не столь велика и, услышав о плане Подвойского, «добродушно улыбаясь», заметил: «Да, серьезную штуку затеяли наши главковерхи. [...] А нельзя ли как-нибудь попроще? Настоящую войну разыгрывают!» Медлившие с наступлением советские войска Ленин, «шутя сердясь», назвал «копунами» и добавил: «Хорошо, что у нас еще враг-то смирный, взбунтовался и почил на лаврах, заснул, а то беда бы с такими войсками» [93] .

Практическое руководство по разгрому отряда Попова было поручено Вацетису. Впрочем, не сразу. Большевики подозревали его в «бонапартизме» и поначалу соглашались доверить ему только составление плана атаки, а не командование войсками. Но Вацетису, по-видимому, не хотелось упускать шанс «спасти революцию», и он настоятельно попросил Подвойского и Муралова доверить командование ему. За успех операции он готов был поручиться головой [94] . После долгих переговоров и колебаний большевики передали командование Вацетису [95] . Самая большая опасность для большевиков заключалась в том, что настроенные антисоветски части Московского гарнизона, несмотря на удаленность от центра города, могли воспользоваться ситуацией и поднять действительное восстание против советской власти. Опасались этого не только большевики, но и командиры латышской дивизии, понимавшие, что в случае такого антисоветского восстания в первую очередь будут перебиты латышские стрелки, поскольку именно они все это время были опорой советской власти в столице. Так, Вацетис вспоминает, что к нему «подошел начальник штаба дивизии, бывший полковник генштаба [96] , и заявил, что он сдает занимаемую должность». «Вы революционеры, — сказал он. — Вы знаете, за что вы погибаете. А я за что погибну? [...] Весь гарнизон против большевиков, и что же вы думаете — кучкой ваших латышей победить?» [97] .