Пока Птица болтала, я решился рассмотреть ее получше. И чем больше вглядывался в это лицо с нервной, ломаной линией высоко поднятых бровей, аккуратным, немного вздернутым носом, улыбчивыми сочными губами, маленьким круглым подбородком, тем более симпатичным оно мне казалось. В ней не было бьющей в глаза яркости Розы, но каждая черта ее миловидного личика была совершенной, словно вылепленной искусной рукой мастера. Это был первый случай, когда я не смог найти в чертах другого человека ни одного изъяна. Птица была удивительно красивой, но, чтобы понять это, нужно было вглядеться. И еще, несмотря на жизнерадостный и видимо даже озорной характер, было в ее облике что-то трогательно беззащитное. Так что хотелось погладить ее по голове и сказать: «Эй, все будет хорошо, обещаю.» Я подумал, что мог бы легко нарисовать ее всего несколькими росчерками карандаша, и даже представил себе этот набросок, так что у меня просто руки зачесались скорее взяться за дело.

Между тем, Птица продолжала совершенно свободно, так словно мы были с ней давно знакомы, и не просто знакомы, а успели стать хорошими друзьями, излагать мне перипетии своей жизни в интернате и у тети, которая, воспитывала ее с раннего детства. Родители Птицы, подкинув дочку в младенческом возрасте родственнице, канули в неизвестном направлении. А потом и сама тетушка стала, как выразилась Птица, немного чудить. В чем это заключалось, она не сказала. Только, как я понял, из-за этого у Птицы начались проблемы с учебой. Так, что, в конце концов, она и оказалась здесь.

— Она хорошая, ты не думай, и меня не обижала. Просто на нее так много свалилось всего сразу, даже я не смогла ей помочь, хоть и старалась. — доверительно сказала Птица и вдруг погрустнев, замолчала. Я подумал, что она, возможно, до сих пор не может привыкнуть к интернатской жизни, и зачем-то ляпнул, что не стоит переживать, недолго осталось, всего-то меньше года. А потом она будет свободна… как птица. От этой незамысловатой шутки девчонка внезапно звонко рассмеялась, как будто колокольчики хрустальные в перезвон пустились, так что и я невольно заулыбался. Вот просто не мог удержаться, как будто внутри защекотал кто, так приятно стало.

— Да, возможно, — она вновь задумчиво помолчала, опустив голову, а потом резко сменила тему, принявшись расспрашивать, чем я занимался в своем лицее для одаренных. Мне это представлялось не особо интересным, но Птица, судя по всему, так не считала. Выяснив, в чем именно выражалась моя, так называемая, одаренность, она восторженно воскликнула:

— Вот здорово! У меня еще ни одного художника знакомого не было. Ты мне покажешь свои работы?

— Да, если хочешь, — эти слова вылетели у меня, прежде чем я успел подумать. Сказал и залился краской, стало как-то не по себе, никому из сверстников я старался не показывать свои рисунки, они были для меня слишком личными. Хотя ничего особенного в них не было, но вот просто не любил и все. Как будто меня раздеться просили в людном месте. Я бы может, и сейчас сдал назад, но было уже поздно. Девчонка энергично закивала головой:

— Очень хочу. А рисовать трудно?

Я невольно улыбнулся детской наивности ее вопроса:

— Нет, не очень.

Она подвинулась чуть ближе и спросила:

— Ты давно в детдоме?

— Да, давно.

— Очень давно? — продолжала она допытываться. Вот дотошная какая! Я немного подумал:

— Лет десять…

Я не вел счет дням. Зачем? Чего мне было ждать? Встречи с родными? Родных у меня не было. Даже если и были, я о них ничего не знал. Я уже давно был один, и даже забыл — как это, когда у тебя есть кто-то такой, близкий, для которого ты тоже что-то значишь, независимо ни от чего. Пусть даже такой как непутевая тетушка этой симпатичной веселой девчонки. Ждать выпуска из интерната тоже было глупо. Перемена статуса мало что меняла на самом деле в моей жизни. Сменился бы просто интерьер, который все равно не стал бы домашним. Поэтому, какой был смысл в подсчетах. Я даже не мог сказать точно, сколько времени провел в том или ином детдоме, так часто они менялись. Я и друзей не успевал толком завести. А потом и стараться перестал.

В коридоре послышались громкие голоса и шум шагов.

— Наши возвращаются, — заметила Птица, соскакивая с подоконника. — Что-то быстро они… Обернувшись, уже на выходе она сказала, снова вогнав меня в краску:

— А ты ничего, прикольный. — И видимо, чтобы добить окончательно. — И ресницы у тебя совсем как у девчонки.

Когда Птица ушла, я машинально посмотрел на часы. Мы проболтали минут сорок. Это был абсолютный рекорд по длительности моего общения с противоположным полом тет-а-тет.

В комнату я вернулся, как только мое лицо побледнело до приемлемого состояния и втайне надеясь, что Йойо также восстановил душевное равновесие до обычно-благодушного. В самом деле, к моему большому облегчению, он сидел на койке, прикрыв глаза, и расслабленно перебирал струны. В настежь распахнутое окно, привлеченная включенным мной светом, влетела большая, цвета серой древесной коры, ночная бабочка. Наверное, одна из последних еще не уснувших в этом году. Незваная гостья принялась кружить над головой Йойо, но он не обратил на мотылька ни малейшего внимания, погрузившись в параллельный мир своей музыки. Из-под его гибких тонких пальцев прирожденного музыканта срывались со струн отрывистые, ритмичные звуки, наполняя комнату шумом дождя, неторопливого, завораживающего, летнего. Не добившись к себе интереса, бабочка, громко трепеща крыльями, сделала несколько витков по комнате, и приземлилась где-то за шкафом. Я захлопнул окно, надеясь, таким образом, деликатно вывести Йойо из транса и заявить о своем присутствии. Потом, усевшись на кровать напротив него, сказал:

— С забавной девчонкой сейчас познакомился…

Почувствовал, что снова начал краснеть и замялся, не зная, стоит ли продолжать. Меня неудержимо тянуло поговорить с кем-нибудь о Птице, и Йойо был единственным, с кем я мог это сделать.

— Йоу, ты делаешь успехи, сын мой, — меланхолично заметил этот гений-самоучка, продолжая, терзать гитарные струны.

— Я не твой сын, — напомнил я ему.

— О да, — засмеялся он — Ты сын городских окраин…

— Ее зовут Птица.

Йойо прервал музыкальные экзерсисы, открыл глаза и задумчиво воззрился на меня.