— За сколько?

— За сто соле.

Это была цена стандартного мужского костюма. Не так уж дорого за такого красивого мальчика! Оставалось только узнать, какие права на него я приобрету.

— Права? Да все права! — воскликнула дама. — Он будет вашей собственностью, как и любая ваша вещь — как часы, как ружье, костюм. Существует только одно ограничение, — добавила она, кокетливо улыбаясь. — Его нельзя убить без особенной причины, это запрещено законом.

— А закон не запрещает иметь раба?

— Закон не запрещает усыновить мальчишку.

Пока дама уговаривала меня купить мальчика, он стоял в стороне и, как всегда, улыбался мне своими умными черными глазами, не подозревая, что решается его судьба.

Ночью я спал плохо. Комары не докучали, но зато разговор с дамой не выходил у меня из головы. Судьба мальчика волновала до глубины души, надо было найти какое-то человеческое решение. Но какое? Приобрести мальчика в полную собственность? Невозможно. Я пытался представить себе, как поступил бы на моем месте любой средний европеец. Несомненно, он купил бы мальчика и возвратил ему свободу. И я решил поступить так же.

На следующий день за завтраком я поведал свои планы капитану Ларсену и попросил у него совета. Ларсен выпучил на меня глаза, как на сумасшедшего, и, ошеломленный, сказал:

— Мне понятно, что вы хотите его купить. Понятно, что вам его жаль… Но то, что вы хотите дать ему свободу, совсем непонятно. Свободу? Скажите, как вы себе это представляете?

— На ближайшей пристани отдам его на попечение местным властям…

— На попечение властям?! — разразился издевательским хохотом капитан.

— Либо отдам его какому-нибудь честному гражданину, — поправился я.

— Честному гражданину?! — повторил Ларсен, продолжая хохотать.

Позже от некоторых пассажиров я узнал, в чем тут дело. Они объяснили мне, что если бы я отдал мальчика кому-нибудь из живущих на берегу, то лицо это сочло бы мальчика своей собственностью и после моего отъезда либо превратило его в раба, либо продало кому-нибудь из пассажиров следующего парохода. Получалось так, что никакого выхода нет. На берегах Укаяли все враждебно маленькому кампа, отовсюду тянутся к нему хищные лапы!

Даже пассажиры на пароходе заволновались. Они пришли к выводу, что я чувствительный филантроп (читай: дурак!), которому денег девать некуда и которого нужно как следует ободрать. И вот все лихорадочно стали придумывать, как бы выклянчить для себя мальчика. Каждый действовал по-своему: кто ложью, кто лестью, кто хитростью, а кто и обезоруживающей искренностью, как, например, преподобный дон Хуан Пинто, у которого глаза с поволокой и сердце, плененное донной Розой де Борда. Кавалер этот с истинной грустью попросил меня, чтобы я купил для него мальчика: он хотел бы подарить его даме своего сердца.

— Так ведь у нее уже трое ребят, — удивился я.

— Вот именно! — вздохнул он. — Поэтому ей и нужен четвертый — слуга…

В конце концов, стиснув зубы, я отказался от попыток решить участь мальчишки. Несмотря на самое горячее желание, мне так и не удалось освободить маленького раба.

Известно, что солнце на зиму отправляется на юг. Кому из нас не казалось так в детстве? Тогда оно вовсю освещает Южную Америку я изрядно поджаривает весь континент. Нагретый воздух расширяется и создает барический минимум. [70] Атлантический океан старается использовать это и очертя голову шлет в глубь страны продолжительные морские ветры, насыщенные влагой. Наткнувшись на стену Анд, ветры охлаждаются и в виде ливней обрушиваются на землю в течение последующих трех сезонов. Благодаря этим ливням появились и великолепные леса Амазонки и черная меланхолия у человека, сидящего безвылазно в своей размокшей хижине на берегу Укаяли.

А ливни какие-то колдовские, исступленные! Они падают не сверху, как положено нормальному ливню, а как-то искоса, почти горизонтально, гонимые сильными ветрами. Крыша над головой почти не защищает, и вода проникает в хижину сбоку, сквозь бамбуковые стены. Это приводит человека в отчаяние.

В хижине сушатся мои ценные коллекции, которые должны просохнуть как можно скорее, если я намерен привезти их в Варшаву в пригодном состоянии. Здесь препарированные шкурки укаяльских птиц, коллекция бабочек, жуков и других насекомых — плоды кропотливого и долгого труда. А между тем шкурки не только не сохнут, но, наоборот, все больше пропитываются влагой и покрываются плесенью. Нет ничего более трудного и сложного, чем борьба с плесенью на Укаяли.

В какие только очаровательные цвета не рядится эта отвратительная плесень, покрывшая перышки препарированной кукушки! Все цвета радуги с фосфорическим блеском в придачу! Если завтра не выглянет солнце хотя бы на несколько часов и не подсушит шкурку, то плесень начисто уничтожит мою самую лучшую, самую редкую кукушку.

Однажды мне пришлось познакомиться с осенними ливнями в норвежских фиордах, в Намдалене, [71] и тогда мне казалось, что более грустной картины нет на свете. Но вот на Укаяли я увидел нечто более тягостное. Дожди превращают здесь буйный мир в какое-то сплошное мрачное кладбище. Пальмы агуаче, растущие около хижины (один из красивейших видов перуанских пальм), во время дождя выглядят так уродливо, что испытываешь к ним отвращение. Мрак и ненастье накладывают на всю долину печать какой-то трагической обреченности. Вода, льющаяся с крыши на пол хижины, действует как яд. Дождь кажется страшным чудовищем, а небо — сплошной кровоточащей раной. Я живу остатками нервов. Перспектива потерять коллекции, оторванность от всего мира, сознание беспомощности, липнущая к телу мокрая одежда, жизнь без движения, без книг, без собеседника — все это вызывает удрученное состояние.