И снова все плакали.

Женечка тут же засобирались домой. Но в комиссии по реэвакуации попросили подождать. Враг еще на подступах к Ленинграду, сама эвакуация слишком рискованна, к тому же только осложнит военную обстановку.

Осталась и преподавательница университета, ухаживала за мужем, который лежал в госпитале. Зато, когда он, выйдя из госпиталя, появился в людской, жизнь у Можаевых потекла веселее, ярче, бурливее. Высокого роста, с гусарскими усами, удивительно жизнелюбивый и галантный, — чего он только не знал! С Розочкой мог часами об истории еврейского народа рассуждать. С Женей обнаруживал глубокое понимание музыки. С Полей о живописи беседовал, о немецком языке (и сам его прекрасно знал), о театре. При этом выглядел эдаким Господином Актером столичного театра, на фоне которого его собеседница чувствовала себя провинциалкой с поправкой на историю и своеобразие Немгостеатра (впрочем, любой провинциальный театр по-своему неповторим).

Но лучше, искреннее и теплее других был он с детишками, которые висели на нем гроздьями, то и дело норовя «пощекотаться об усы». И конечно, главной его любимицей была самая маленькая обитательница флигелька — Фридочка. Да и не только его.

Фрида же, будто чувствуя всеобщее обожание, являла миру особый победительный шарм, невероятную для маленького ребенка красоту и сходство с отцом. Белокурая, как большинство детишек, глазки зелененькие, носик аккуратный, тонкий, отцовская ямочка на подбородке и характер живой, бойкий, — во всю о своем, о детском рассуждает, взрослых веселит-умиляет. Да и тем уже умиляет, что в кроватке сидит, а то все в яслях да в яслях. Поля бывает так соскучится, — аж сердце болит; зато уж как вместе домой «придут», на доченьку наглядеться не может.

В 1944 году уже целые предприятия в родные края засобирались, — тут и людей не удержишь. Женечка с преподавательницей в военкомат как на службу ходили, — ничего обнадеживающего не узнают, так хоть других ленинградцев увидят, прошлое вспомнят, новости обсудят.

Тогда же Поля сразу несколько писем от Сашки получила. Впрочем, одно из них, последнее, написано было кем-то незнакомым, хотя и от имени Сашки. Говорилось в нем, что все у него хорошо, просто бои трудные выдались, зато сейчас враг отброшен, а ему, Сашке, отпуск обещают, что скучает он по своим девочкам, «об остальном потом расскажет». Но самое удивительное, что в самом письме даже указано было, что отправлено оно из Ленинградской области, а вот номера части на конверте не было.

Почудилось ли Поле, что находится Сашка в госпитальной палате? Сердце ли подсказало? Тут ведь с этим письмом ничего не поймешь, а ну как происки диверсантов? А если и впрямь дадут ему отпуск, уж не по ранению ли? И сколько дней в том отпуске? А из них до Саратова и обратно, — сколько на дорогу уйдет? Да в военное время. И сколько от того отпуска останется? А если не так все, совсем не так? Что тогда?

К счастью, Женечка еще не уехала, — было с кем тревогами поделиться. А та с отцом решила посоветоваться. Надо сказать, что отец ее все время блокады в Ленинграде оставался, и как человек и специалист большим уважением пользовался. Оттого многое смог. И Сашку почти нашел (тот, по сведениям Ленинградского ОГВК[86], действительно находился в одном из областных госпиталей); дочери кучу адресов, имен-отчеств, каких-то номеров и цифр надавал, которые в итоге должны были помочь ей вернуться домой, причем, предложил и Полю с Фридой захватить, если у тех желание будет.

И пусть на заводе эту поездку Поли, да еще с трехлетней дочкой, в только что разблокированный город, многие безумием сочли, но что оно по сравнению с тремя годами в ожидании сводок и писем или с голодом 30-ых! Вместе с Женечкой, да навстречу Сашке, — какие могли быть трудности!

Из дневников Зины III . Юность, училище

Новая запись.

Ну вот и закончила школу, — говорят, взрослой стала. По такому случаю даже «подарок» получила — инвалидность. Эпилепсия сказывается. Бабушка думает, что мне эта болячка от папы Васеньки досталась. Как по мне, так от кого бы ни досталась, — и тому нелегко было. А что до папы Васеньки, — так даже лучше. Человек он был очень светлый, добрый, и хворь эта его не сломила. Революцию с нею пережил, голод, гражданскую... А мне что! Это в прошлом эпилептиков людьми божегневными считали и стороной обходили, а в наше время и жизнь спокойнее, и медицина лучше, вот только учиться мало куда допускают.

Несколько училищ и техникумов для инвалидов — это пожалуйста. Но мамочка их не признает, — только вузы. Из вузов совершенно законно я могла бы поступать на библиотечный факультет института культуры. Но тут другая беда, — оказалось, что там работает друг моего отца, и сама возможность моей встречи с «той стороной» пугает мамочку больше, чем все училища и техникумы.

Еще раз для ясности. Какой-никакой отец у меня имеется. Живет он в другом городе, с другой семьей. В Ленинграде у него — давний друг. То есть друг, может, и не один, но речь о том, который в институте культуры преподает. А мамочка — уж не знаю, какие подозрения живут в ее красивой головке, — почему-то до ужаса боится, что если я в институт поступлю, то обязательно на отца выйду или он на меня, и случится нечто страшное и непоправимое. Странно, я ведь не маленькая, прекрасно понимаю, что если мы с ним и встретимся, — это будет встреча чужих людей. Да и кому она нужна, эта встреча? Столько лет спокойно жили друг без друга, а тут вдруг чувства из ничего возьмутся? Не бывает такого.

Но мамочка так искренне расстраивалась, — столько боли, столько мольбы в голосе, — что я, дабы освободить ее от воображаемых кошмаров, поступила в училище на озеленителя. Там много инвалидов учится. Не вуз, конечно, зато для мамы никаких «призраков прошлого». Хотя ей и это не просто. Одно дело — приступы время от времени, а в остальном все как у всех: планы, работа, возможности… А тут вдруг инвалидность: дочка-эпилептик вместо дочки-ого-го. Вот мама меня и стыдится. Да и болезнь, — нет чтобы попроще что-нибудь. Однажды мы с ней к врачу пошли. Пока в очереди ждали, она «на минутку» отошла, да так и не вернулась. Пришлось мне один на один с врачом беседовать. Что поделаешь, — у каждого свои силы. Мне, в любом случае, от болезни не уйти, — вот и свыкаюсь, а мамочке трудно все это. И со стороны приступы мои выглядят и правда страшно. Бедная, бедная мама!