По мосту из сердца мрака медленно ступал самый настоящий призрак.

У Ивана оцепенели конечности. За секунду отпали от тела, как у какой-нибудь ящерицы. Как заворожённый, мальчик не мог оторваться от этого зрелища – пугающего и прекрасного одновременно.

Призрак утопленницы протянул руку в призывном жесте…

Слюна впилась в сухое горло, на мгновение вернув здравый смысл. Конечности приросли к своим законным местам – в правый локоть упёрся камень. Из последних сил Ваня постарался встать и замахнуться. Камень просвистел в темноте и разрезал призраку грудь, навсегда скрывшись в озере.

Огоньки встревожено заверещали и рванули врассыпную. Девушка заплакала – по призрачному лицу полоснула призрачная капля. И хотя руку не убрала, действие чар заметно ослабло. Ваню больше ничего не удерживало. Он подскочил, перепрыгнул через вьющиеся тени и выдернул себя из темноты. В прямом смысле, как в сказке про барона Мюнхгаузена. Разве что за волосы хватать не пришлось.

Стены пещеры плясали размытыми пятнами, постепенно удаляясь.

Тьма неслась следом, но распадалась на части. Теперь это была совсем иная тьма – не такая колючая и всепоглощающая. Не такая живая и злая. Обычная – та, что резко накрывает комнату после щелчка выключателя. Или же степенно заворачивает в себя город каждую ночь, оставляя прорехи для гирлянды фонарей. Там тьма твердеет, здесь наоборот, чахла всё сильней и сильней.

Мрак расслоился в сумрак, сумрак – в свет. Настоящий, электрический, несмело пробивающийся откуда-то из недр подземелья. Сначала широкий и размашистый, но чем дальше Ваня бежал, тем больше он сужался, заканчиваясь маленьким белым диском.

Мальчик со всего размаха налетел на чью-то фигуру.

– Ля, хто здесь?!

Свет дрогнул и погас.

Вообще-то Доходягин Лаврентий Палыч был человеком сдержанным, рассудительным и справедливым. Возможно, сказывалось армейское прошлое. Но сейчас директор лагеря «Улыбка» рвал и метал. В прямом смысле – рвал ненужные листы бумаги и метал взоры, полные возмущения.

– Диверсия! Аншлюс! Перестройка! – Доходягин не стеснялся использовать самые грубые слова из всех, что знал. – Ерундистика творится на вверенном мне участке фронта! Евгения Александровна, глубоко уважаемый всеми нами педагог, пришла в расположение вашего отряда по рабочему вопросу, а у вас пусто, как в голове у противника. Ни детей, ни вожатого. Немедленно доложить причину отсутствия!

– Мы… эмм… – Михаил Валерьевич несколько замялся, сражённый таким напором. – Мы ходили купаться.

– Кто разрешил?

– Я. – Вожатый по-прежнему не понимал, из-за чего весь сыр-бор.

Лаврентий Палыч навис над молодым вожатым так близко, что его усы стали щекотать Михаилу Валерьевичу лицо – тот еле сдержался, чтоб не чихнуть.

– Кто разрешил вам? Чей был приказ? Покинуть диспозицию, позорно дезертировать всем личным составом к пруду, не поставив в известность командование. Без медсестры! Без огневой поддержки более опытных подразделений вожатых!

Директор замолчал и вернулся в кресло – немного успокоиться и оценить боевые потери. Первая атака прошла успешно.

– Ну… ребята сказали, что не хотят спать в тихий час. А вчера как раз хорошая погода была, вот и попросились на пруд. Вовремя успели – сегодня, видите, опять тучи.

– Отставить не хотеть спать! Слушать мой вопрос! Думаем чем умеем, отвечаем ртом: почему тихий час называют тихим?

Михаил Валерьевич пожал плечами:

– Вероятно, чтобы дети вели себя тихо.

– Так точно, товарищ вожатый! – Директор лагеря вновь приблизился. Его указательный палец застыл где-то у переносицы подчинённого. – Тихо, смирно, в полном составе и в переделах чётко обозначенного командованием радиуса квадрата. А не занимали иные объекты географии. Тут вам не там! Тут детский лагерь, понимаешь ли, а не детский сад. И тут не барышня в халате перед вами командует! Евгенисанна, пардоньте за мой французский. Я не допущу всяким салагам расшатывать порядок и дисциплину. – Палец превратился в большой красный кулак с синими прожилками. – Вопросы есть?

– Никак нет, товарищ командир!

– То-то же! – Лаврентий Палыч, удовлетворённый произведённым эффектом, забарабанил пальцами по столу. – Евгения Александровна, голубушка, – замурлыкал он совсем другим тоном, – вы же видите масштаб поражения.

– Вижу, товарищ директор, – согласилась Евгения Александровна, вожатая четвёртого отряда и по совместительству – и.о. старшей вожатой.

Всё это время молча стояла у другого края стола.

– Так, стало быть, значит… понимаешь ли… – Лаврентий Палыч неумело подбирал слова. Одно дело – отчитывать подчинённых, пусть и заслуженно, совсем иное – обращаться к ним с просьбой личного характера. – Подсобите. Окажите содействие. Поделитесь опытом. Возьмите, так сказать, на поруки. Организуйте шефство над более молодым и менее опытным коллегой. Сделайте из новобранца достойного члена зрелого общества!

– Не переживайте, товарищ директор. Будет исполнено.

Если б какой-нибудь художник взялся за портрет Евгении Александровны, ему пришлось бы променять кисти на чертёжный карандаш с линейкой. Настолько у неё были правильные и строгие черты лица. Гордо отточенная осанка. Деловой и цепкий взгляд. Крепко сжатые губы. Со стороны – прямой угол с золотисто-русыми волосами, а не вполне себе симпатичная девушка, как отметил Михаил Валерьевич, выйдя из кабинета начальства. Евгения Александровна работала в этом лагере не первый год и была примером для всех вожатых. Дети из её отряда никуда не убегали, не терялись на прогулках, не болели и всегда побеждали в соревнованиях.