В пути
вернуться

Случевский Константин Константинович
Шрифт:

ВИСБАДЕН

В числе явлений странных, безобразных, Храня следы отцов и дедов наших праздных, Ключи целебных вод отвсюду обступая, Растут, своим довольством поражая, Игрушки-города. Тут, были дни, кругом, Склонясь, насупившись над карточным столом, Сидели игроки. Блестящие вертепы Плодились быстро. Деды наши, слепы, Труды своей земли родимой расточали; Преображались наши русские печали Чужой земле в веселье! Силой тяготенья Богатств влеклись к невзрачным городкам Вся тонкость роскоши, все чары просвещенья! Везде росли дворцы; по старым образцам Плодились парки; фабрики являлись, Пути прокладывались, школы размножались. И богатела, будто в грезах сна, Далеко свыше сил окрестная страна!.. Каким путем лес русский, исчезая, Здесь возникал, сады обсеменяя? 'Как это делалось, что наши хутора, Которых тут и там у нас недосчитались, На родине исчезнув, здесь являлись: То в легком стиле мавританского двора, То в грузном, римском, с блещущим фронтоном, Китайским домиком с фигурками и звоном! И церкви русские взрастали здесь не с тем, Чтоб в них молиться!.. Нет, пусть будет нем, Пусть позабудется весь ход обогащенья Чужой для нас земли. Пусть эти города Растут, цветут, — забывши навсегда Причины быстрого и яркого цветенья!..

MONTE PINCIO [1]

Сколько белых, красных маргариток Распустилось в нынешней ночи! Воздух чист, от паутинных ниток Реют в нем какие-то лучи; Золотятся зеленью деревья, Пальмы дремлют, зонтики склонив; Птицы вьют воздушные кочевья В темных ветках голубых олив; Все в свету поднялись Аппенины, Белой пеной блещут их снега; Ближе Тибр по зелени равнины, — Мутноводный, лижет берега. Вон, на кактус тихо наседая, Отдыхать собрались мотыльки И блистают, крылья расправляя, Как небес живые огоньки. Храм Петра в соседстве Ватикана Смотрит гордо, придавивши Рим; Голова церковного Титана Держит небо черепом своим; Колизей, облитый красным утром, Виден мне сквозь розовый туман, И плывет, играя перламутром, Облаков летучий караван. Дряхлый Форум с термами Нерона, Капитолий с храмами богов, Обелиски, купол Пантеона — Ожидают будущих веков! Вон, с корзиной в пестром балахоне, Красной шапкой свесившись к земле, Позабыв о папе и мадонне, Итальянец едет на осле. Ветерок мне в платье заползает, Грудь мою приятно холодит; Ласков он, так трепетно лобзает И, клянусь, я слышу, говорит: «Милый Рим! Любить тебя не смея, Я забыть как будто бы готов Травлю братьев в сердце Колизея, Рабство долгих двадцати веков…»

1

Часть Рима, преимущественно занятая садами, излюбленное место прогулок (ит.).

ЗА СЕВЕРНОЙ ДВИНОЮ

(На реке Тойме)

В лесах, замкнувшихся великим, мертвым кругом, В большой прогалине, и светлой, и живой, Расчищенной давно и топором, и плугом, Стою задумчивый над тихою рекой. Раскинуты вокруг но скатам гор селенья, На небе облака, что думы на челе, И сумрак двигает туманные виденья, И месяц светится в полупрозрачной мгле. Готовится заснуть спокойная долина; Кой-где окно избы мерцает огоньком, И церковь древняя, как облик исполина, Слоящийся туман пронзила шишаком. Еще поет рожок последний, замолкая. В ночи так ясен звук! Тут — люди говорят, Там — дальний перелив встревоженного лая, Повсюду — мягкий звон покоящихся стад. И Тойма тихая, чуть слышными струями, Блистая искрами серебряной волны, Свивает легкими, волшебными цепями С молчаньем вечера мои живые сны. Край без истории! Край мирного покоя, Живущий в веяньи родимой старины, В обычной ясности семейственного строя, В покорности детей и скромности жены. Открытый всем страстям суровой непогоды На мертвом холоде нетающих болот — Он жил без чаяний мятущейся свободы, Он не имел рабов, но и не знал господ… Под вечным бременем работы и терпенья, Прошел он день за днем далекие века, Не зная помыслов враждебного стремленья — Как ты, далекая, спокойная река!.. Но жизнь иных основ, упорно наступая, Раздвинувши леса, долину обнажит, — Создаст, как и везде, бытописанья края И пестрой новизной обильно подарит. Но будет ли тогда, как и теперь, возможно Над этой тихою неведомой рекой Пришельцу отдохнуть так сладко, нетревожно И так живительно усталою душой? И будут ли тогда счастливей люди эти, Что мирно спят теперь, хоть жизнь им не легка? Ночь! Стереги их сон! Покойтесь, божьи дети, Струись, баюкай их, счастливая река!

ХАНСКИЕ ЖЕНЫ

(Крым)

У старой мечети гробницы стоят, — Что сестры родные, столпились; Тут ханские жены рядами лежат И сном непробудным забылись… И кажется, точно ревнивая мать, Над ними природа хлопочет, — Какую-то думу с них хочет согнать, Прощенья от них себе хочет. Растит кипарисы — их сон сторожить, Плющом, что плащом, одевает, Велит соловьям здесь на родине быть, Медвяной росой окропляет. И времени много с тех пор протекло, Как ханское царство распалось! И кажется, все бы забыться могло, Всё… если бы все забывалось!.. Их хитростью брали, их силой влекли, Их стражам гаремов вручали И тешить властителей ханской земли, Ласкать, не любя, заставляли… И помнят могилы!.. Задумчив их вид… Великая месть не простится! Разрушила ханство, остатки крушит И спящим покойницам снится!

НА ГОРНОМ ЛЕДНИКЕ

В ясном небе поднимаются твердыни Льдом украшенных порфировых утесов; Прорезают недра голубой пустыни Острые углы, изломы их откосов. Утром прежде всех других они алеют И поздней других под вечер погасают, Никакие тени их покрыть не смеют, Над собою выше никого не знают. Разве туча даст порою им напиться И спешит пройти, разорванная, мимо… Пьют утесы смерть свою невозмутимо И не могут от нее отворотиться. Образ вечной смерти! Нет нигде другого, Чтобы выше поднялся над целым миром, И царил, одетый розовым порфиром, В бармах и в короне снега золотого!

НА ВЗМОРЬЕ

(В Нормандии)

На берегах Нормандии счастливой, Где стенами фалез земля окаймлена, Привольно людям, счастье не химера, Труд не гнетет и жизнь не голодна. Еще всесильны пестрые мадонны И, приношеньями обвешаны, глядят, И депутаты здешних мест в Париже На крайней правой исстари сидят. Еще живет старинная отвага И крепкая душа в нормандских рыбаках: Их мощный тип не может измениться, Он сохранен, он взрос в морских солях! Нейдет отсюда жить к американцам Избыток сил людских; есть место для гробов; Бессчетных фабрик пламенные печи Не мечут в ночь пунцовых языков. Меж темных рощ, над тучными холмами, Стада и табуны, и замки, и дворы; Из них, что день, развозятся повсюду И молоко, и масло, и сыры. Здесь, вдоль черты приливов и отливов, В волнах, играющих между прибрежных глыб, Роятся тьмы вертящихся креветок; Морской песок — и этот полон рыб. Повсюду, словно гроздья винограда, Лежат синеющие мули под водой, И всякой рыбою полны рыбачьи боты, Бегущие на утре дня домой, Пластом ракушки берег покрывают, И крабов маленьких веселые семьи, Заслышав шум, под камни убегают, Бочком ползут в пристанища свои; И всюду между них, спокойней чем другие, Отцы «отшельники» различных форм живут: То рачки умные, засевшие в скорлупки Погибших братьев, в даровой приют. Лежит «отшельник», счастлив и беспечен, Лежит в песке и преспокойно ждет, — Квартирою дешевой обеспечен, А кушанье доставит море в рот. Свой вкусный хвостик глубоко запрятав, Таращит этот рак проворные клешни… То дармоеды, феодалы моря, Невозмутимей всех других они!..