– Здравствуйте, рыцарь.

– Здравствуйте, господин капитан. Только я не рыцарь. Я сержант Ордена.

– У вас тоже есть воинские звания?

– Нет. В Ордене «сержант» – не воинское звание. Сержант – воин, не имеющий рыцарского посвящения.

– Вроде рядового?

– Не обязательно. Сержант может быть и командором. Он только рыцарями не может командовать.

– Ты, кажется, русский? Много нас тут таких?

– Только мессир Дмитрий и я. (Сиверцева юноша сосчитать не захотел). Но, господин капитан, вас ведь просили ни кому не задавать вопросов?

– Всё, умолкаю. Выдай только одну военную тайну: как тебя зовут?

– Саша, – юноша каждое слово произносил как будто с трудом, но, намолчавшись досыта, Сиверцев не унимался:

– Когда появится Дмитрий?

– Если Богу будет угодно, мессир Дмитрий появится тогда, когда он вам сказал, – кажется юноша, не имея возможности заткнуть Сиверцеву рот, избрал иную тактику: отвечать, не отвечая.

– Тебя приставили ко мне?

– Именем Господа.

– А если ты мне понадобишься?

– Я вам не понадоблюсь. У вас есть всё необходимое. Позвольте откланяться.

Юноша в буквальном смысле поклонился Сиверцеву и выплыл из комнаты. Он очень понравился Сиверцеву и несколько даже поразил. Его немногословная манера общения была необычным сочетанием полной покорности, подчинённости и бесспорного чувства собственного достоинства, не лишённого даже некоторой величавости. В армии Сиверцев встречался либо с раболепным холуйством, либо с высокомерной спесью. В Саше не было ни того, ни другого. «Особый тут народ», – подумал Сиверцев.

Он решил встать. Голова снова закружилась. Парализующая слабость сразу же разлилась по всему телу. Однако, ни в одном месте ничего не болело. Он осторожно дотронулся до пробитой груди. Нет, ни сколько не больно. Значит, рана затянулась, пока он был в коме. Держась за стенку, сделал несколько шагов. Понял, что хватит для первого раза. И вдруг почувствовал, как ему хочется опять погрузиться в мир причудливой тамплиерской сути.

***

Он продолжил чтение Устава Ордена: «Если кто-то из братьев-сержантов не вооружён мечём и его совесть говорит ему, что он не может оказать помощь братьям, он может отступить с поля боя. Рыцарь не может действовать так, вооружён он мечём или нет, ибо он не может оставлять знамя ни по какой причине без разрешения: ни из-за раны, ни из-за чего-либо иного».

Сиверцев перечитал этот пассаж несколько раз. Тут всё было удивительно. Казалось бы, рыцари-господа должны понукать сержантами, а всё оказывается наоборот: господа относились к слугам гораздо более снисходительно, чем к самим себе. Сержант, став бесполезным на поле боя, мог отступать без приказа. А рыцарь, хоть со сломанным мечём, хоть с раной в боку, без разрешения отступать не мог. При этом было понятно, что командор сам в это время дрался и ему было не до того, чтобы раздавать подобные разрешения. Значит, рыцарь обязан был погибнуть, даже когда его смерть была, казалось, бессмысленной.

Не менее удивительным было то, что Устав – сухой свод подробных боевых предписаний, содержал слово «совесть». Сия категория представлялась весьма расплывчатой, неуставной. Но, видимо, для рыцарей-тамплиеров совесть была очень конкретной категорией, всеми одинаково понимаемой и не допускавшей разночтений. Один из пунктов устава так и звучал: «Каждый должен следовать своей совести».

Да вот и Бернар Клервосский писал про тамплиеров: «Сколь спокойна жизнь, когда незапятнанна совесть! Сколь свято и спокойно рыцарство это». У Сиверцева задрожали губы, когда он это прочитал. В глазах появились слёзы. У него, у боевого офицера, ни какой совести, по его собственному суждению, не было. Сиверцев убедил себя, что им, воякам, иначе – никак. Да любой советский командир покрыл бы своего подчинённого семиэтажным матом, если бы тот во время обсуждения боевой задачи что-нибудь про совесть сказал. Такого романтика послали бы, наверное, даже не под трибунал, а к психиатру. Не потому ли они возвращались с войны нравственными инвалидами: растерзанными, опустошёнными, припадочными. А Бернар этот, видишь, что писал: «Сколь спокойно рыцарство это». Но рыцарство-то это тоже, как и они, было по уши в крови, годами не вылезая из рукопашной мясорубки. Однако тамплиеры не теряли спокойствия духа. Не превращались в свору кровавых маньяков и припадочных неврастеников. Ведь как бы ни был страшен бой, но если без подлости, без предательства и всякой бесчисленной гнусности… Каждый тамплиер мог сказать своему командору: «В соответствии с уставом я обязан поступать по совести».

Аббат Бернар, поучавший тамплиеров и всячески хваливший, тем не менее, писал: «Воистину подобает, чтобы нации, любящие войну, были рассеяны». Всё верно: войну любить нельзя и тамплиеры вовсе её не любили. Они сражались против тех, кто любил войну. Аббат детализировал: «Когда приближается битва, они вооружаются внутренне верой, а внешне – сталью и не украшаются золотом, поскольку их дело – вселять во врага страх, а не распалять его алчность. Они думают о сражении ради победы, а не о параде ради зрелища. Мыслят они не о славе и стараются быть грозны, а не ярки».

Как это не похоже на извечную человеческую привычку эстетизировать, делать максимально красивым все, что связано с войной, то есть с массовым убийством. Блестящая форма, театральный строевой шаг, золото и драгоценности наград – так было везде и всегда от римских легионов до советской армии. А вот как «эстетизирует» любимчиков-тамплиеров клервоссий аббат: «Волосы стригут они коротко, не причёсываются никогда, моются редко. Бороды у них всклокочены, воняют они дорожным потом, одежда их запачкана пылью, грязью от упряжи».