– Жизнь, - вещал проповедник, - это только преддверие... хр-р-р... с ума, а я говорю... и как любой дар... хр-р-р... требует возмещения ... разберусь без вас... передать такое возмещение... хр-р-р... дело касается... следует... хр-рр... говорят, что... контроль... хр-р-р... проходите, готовьтесь... хр-р-р... сошла с ума... хр-р-р... уступать место... хр-р-р

Мекин сначала пытался расслышать проповедника через этот кошмар, но быстро убедился в безнадежности своих попыток, откинулся на спинку и огляделся. К его удивлению, никто, казалось, проповедника не слушал. Однокашник рядом, закрыв глаза, мелко покачивался на месте, и очевидным образом крепко спал. Напротив, через проход, солидный мужик, не сняв кепки, с грохотом разворачивал листовую газету. Позади Мекина болтали про зачет по истории языка две студентки, видимо, инъязовки. Остальные или спали, или глядели в мутные окна, причем так пристально, словно им показывали там очередную серию очередной мыльной оперы.

Вдруг - Мекин даже вздрогнул от неожиданности - распахнулись двери, и в проход хлынул поток новых прихожан. Рядом с Мекиным случился затор, когда бабка с тележкой зацепилась о дипломат, поставленный мужиком с газетой у ног, и бабка заквохтала, причем в выражениях и громкости хорошо поставленного голоса не стеснялась, что Мекина, в общем, удивило. Еще больше его удивило то, что все сидящие не обратили на это ни малейшего внимания, более того, спящие сжали глаза еще крепче, а мужик просто приподнял дипломат, просунул его дальше под ноги, и как ни в чем не бывало продолжал читать свою газетищу.

Двери снова сомкнулись со скрежетом, Мекин втянул голову в плечи, а проповедник, на минуту прервавший проповедь, возобновил свое бормотание. Прислушавшись, Мекин понял, что тот просто начал с начала, и повторяет тот же однообразный текст, и даже мелодия, постоянно вмешивавшаяся, кажется той же самой.

Мекин снова огляделся. Мест на всех уже не хватало, и люди стояли в проходе. Лица стоявших были лишены той безмятежности и расслабленности, которые рисовались на лицах сидевших, зато отличались деловитостью, крайней суровостью и даже некоторой угрюмостью. Все, как один, смотрели прямо перед собой, плотно сжав челюсти, и никто не замечал стоявшего рядом. Почти никто не разговаривал, а если даже и пытался говорить, то приглушал голос до еле слышного шепота, так чтобы никто вокруг его не услышал. Вошедшие сразу передавали проповеднику какието деньги, и тот, не оборачиваясь, складывал их в коробочку, стоявшую рядом с ним.

Снова открылись двери, и в зале стало еще теснее. Люди стояли уже вплотную друг к другу, стало жарко и душно, окна запотели, и Мекину захотелось выйти. Ко всему прочему, проповедник, видимо, дошел до кульминации своей проповеди, и принялся что-то яростно выкрикивать. За хрюканьем и бульканьем Мекин не понял всего смысла сказанного, но до него дошло, что проповедник попрекает прихожан скупостью и жмотовством, и угрожает каким-то неясным наказанием. Как ему показалось, никто особенно и не испугался, по крайней мере, выражение лиц не изменилось, но двое или трое из вновь вошедших принялись судорожно шарить по карманам.

Над Мекиным нависла тяжелая густо накрашенная дама в шубе и золоте. Даже в своем люто диагональном положении она умудрялась сохранить на лице оттенок презрительного превосходства. Весь вид ее говорил о том, что здесь она абсолютно случайно, что жизнью всей ей предназначено быть совсем не здесь, и что никто не сможет переломить ее ледяного спокойствия.

Мекину стало страшно. В зале повисла истерия, накрытая шапкой проповеднического хрюканья и маломузыкального ритма. Впереди, у кафедры, уже давно ругались две бабки, одной из которых другая порвала колготки своей тележкой. Присмотревшись, Мекин узнал в порванной свою соседку, милейшую интеллигентную женщину, с которой встречался во дворе, когда выбивал ковры, и неоднократно имел продолжительную беседу о новостях культуры.

Мекин решил, что с него довольно, и ткнул локтем однокашника. Тот не проснулся. Мекин ткнул сильнее. Однокашник радостно засопел, откинул голову и блаженно закивал. Рассчитывать на него не приходилось.

Мекин встал и принялся пробираться к выходу. Сделать это оказалось гораздо труднее, чем на это решиться, более того, почти невозможно. Толпа в проходе свернулась и створожилась комками, и каждый из этих комков яростно сопротивлялся мекинскому продвижению. Мекин сжал челюсти, придал лицу выражение крайней суровости, и ринулся вперед. Под ноги попадались чьи-то конечности, слышался хруст капусты и звон битого стекла, Мекин чувствовал себя пожилым "запорожцем", вдруг попавшим в свеженькую импортную автомойку, ухватился за край полуоткрытой двери, подтянулся, и выпал наружу. Двери за его спиной со скрежетом захлопнулись.

Растерзанный, разорванный, взмокший напрочь Мекин огляделся. Он стоял на юру, у столба с покореженной желтой табличкой, прямо посреди толпы, которая глядела куда-то вдаль, за горизонт. Мекин понял, что не доехал до работы не то три, не то четыре остановки, матюгнулся сквозь зубы про себя, и остервенело полез в подошедший набухший автобус.

* * *

Великое дело - контроль!

Люблю я блаженство контроля!

Я выбрал сладчайшую роль

И имя ей будет - неволя.

Так дайте мне лица владык

И рук августейших мерцанье

И тысячегорловый крик

И хоругвей сонных лобзанье

Я счастлив в едином строю

Шагающих вверх неуклонно

Едино и стройно пою

Карабкаясь тернистым склоном

Немыслима здесь болтовня

Нужны здесь весомые речи

Я вздыбил в себе муравья

С восторгом касаясь предтечи

МЕКИН И БОГ

В тот вечер Мекин заявился ко мне без предупреждения и навеселе, что не совсем обычно и предполагает некие экстраординарные обстоятельства. Обычно Мекин, если собирается выпить, уговаривается об этом заранее, недели за две, предупреждает жену, друзей, закупает выпивку и закуску, в общем, готовится основательно и подробно. По крайней мере, мог бы позвонить и сказать, что явится через часчтобы я успел убрать грязные носки и навести в квартире хотя бы относительный порядок. Но в тот вечер я просто, не задумываясь, открыл дверь на долгий сумасшедший звонок и увидел Мекина: слегка покачиваясь, он уперся пальцем в кнопку звонка и, видимо, не собирался отпускать ее, пока ему не откроют. Коротко, рывком, кивнув, он сбросил ботинки и, как был, в куртке, потопал на кухню. Мы с ним обыкновенно сидим на кухне: так удобнее, все под рукой, если, к примеру, для разнообразия захочется чаю. Я несколько задержался в коридоре, пристраивая мекинские ботинки в угол, чтобы потом не запнуться о них, и услышал, как Мекин выругался, пытаясь обогнуть стол, и погружаясь в узкий проем между столом и холодильником, где только и умещалась-то маленькая табуретка, и где, полушутливо ссылаясь на свою мнимую агорафобию, любит сидеть Мекин, забившись к самой стене и боком к столу.