Я всегда ищу необычных впечатлений. Например, я часто вспоминаю, как мы ходили в церковь с бабушкой Зиной. Там она будто вытягивалась в струну и молча пела. Её высокий величественный голос был слышен в каждом закоулке. Зажигались свечи, окна горели закатным огнём, а купол с сусальными золотыми звёздами всё увеличивался, и пространство расширялось до неведомых горизонтов. В тот вечер бабушка расспрашивала меня о том, не хочу ли я поучиться пению или, может быть, меня больше интересует поэзия? И я смотрела на неё не понимая, хотя первые детские стишки писала вместе с ней, но можно ли серьёзно к этому относиться?

А бабушка Зина ко всему относилась серьёзно. Она не была улыбчивой и, по словам Анимаисы, с самого детства никому не доверяла, потому что её расстреливали во время Гражданской войны. Тогда она упала без сознания, вся в крови, и белогвардейцы решили, что она мертва. Пуля пробила только ладонь левой руки, и бабушка часто смотрела на оставшийся шрам и разглаживала его. А я, помнится, спрашивала: “Бабуль, а что это за звёздочка такая на ладошке?” Но она не отвечала. Когда я пыталась обнять её, она каждый раз говорила: “Ну хватит, хватит”, будто боялась нарушить своё внутреннее равновесие, податься на эмоции. Её и без того тонкие губы были сжаты, она находилась в состоянии постоянной мобилизации, праздность была не для неё. Свою любовь к семье бабушка выражала через неутомимый труд, служение: обед готов, в доме чистота и запах свежего белья, проглаженного чугунным утюгом.

Она была строгой и требовательной, а голос никогда не повышала, на окружение действовала её самодисциплина. Однако иногда бабушка Зина позволяла себе немного расслабиться. Приходили гости, она брала в руки гитару и начинала тихонько напевать. Тут спохватывалась сестра Анимаиса: вспыхнув, она летела в свою комнату за второй гитарой. Проснувшаяся душа ирокеза уже знала, что сейчас будет, птичьи глаза плавили пространство.

Верочка садилась близко-близко к бабушке, но ей всё равно казалось, будто невероятный по красоте голос исходит откуда-то сверху и обволакивает всех, как облако, пронизанное солнечными лучами. Она чувствовала сияние. И каждый раз это было, как сотворение рая: всё возникало сразу, из ниоткуда, сперва раскрывались цветы в утренней росе, просыпались птицы, волна нежности накатывала и разливалась по небу. Начинался восход, похожий на радужный сплав витражных стёкол, увиденных ею когда-то во время урока музыки, открывался портал неделимости звука и света, излучающий тепло, порождающий новую жизнь.

Но Зина так и не стала певицей, не поехала учиться пению к Неждановой, хотя и приглашали. Более того, она никогда об этом не сожалела, потому что для неё существовал в жизни один ориентир с самого детства: дорогой Серёженька. Когда они повзрослели, ему нужно было на время уехать в другой город, и она объявила отцу, что скоро свадьба. Зина не спрашивала разрешения, не просила благословения – она констатировала факт. Отец «осердился»: «За кого замуж пойдёшь? За скудента?!» – так он саркастически обозвал будущего зятя, мол, ни полушки за душой, а семью хочет построить. Однако, познакомившись с Сергеем поближе, тесть уже души в нём не чаял. Сергей относился к той редкой породе людей, которые вызывают не только уважение, но и всеобщую любовь. Дружелюбие, симпатия, умение видеть в людях хорошее, лучшее, умение восхищаться, поддерживать – это всё он.

А Верочка часто находила мелкие камешки у деда в кармане: он любил кидать их в воду. Подойдёт к водоёму и кинет один далеко-далеко. Круги расходятся, дедушка улыбается, долго смотрит на волны, будто задумал что-то и теперь доволен. Так же, одним словом, он мог примирить спорящих, утешить, согреть. Бросит словцо – и разбегаются волны добра. Вера ощущала в нём присутствие Бога. И не она одна.

«Дед выходил во двор и кричал соседям нашего большого шестиэтажного дома: “Эй! Кому ягоды нужны? Собирайтесь! Завтра едем в сад!” У него за городом был садовый участок, и он никогда не называл его дачей. Там стоял маленький домик цвета малахита, а вокруг всё росло, поднималось как на дрожжах, множилось, шелестело, цвело и благоухало. Казалось, он просто мог воткнуть в землю палку. А домик построил сам. На все руки мастер, о сооружениях и коммуникациях, мостах и дорогах он очень много знал, имея за плечами четыре техникума и два института. Однако возводить дворец в Крыму для Великого кормчего отказался, объяснив это климатическими условиями, которые ему, жителю Урала, якобы не подходят. И, что примечательно, дед от этого никак не пострадал, не впал в немилость. Также, как и в случае с одним из островов архипелага ГУЛАГ, который он посетил однажды и уехал оттуда живым и здоровым. Или просто ушёл по воде.

Помнится, он даже комаров не убивал. “Ну как же я его убью-то? Ведь он поёт мне под ухом «дяденька, пусти-и-и!»”Отмахивался. Очень сердился, когда Анимаиса травила тараканов дустом. “Серёжа, ты дурак? Это же зараза какая!” – “Да подожди, они сами уйдут”. И они тогда ушли. К соседям. Навсегда. Зато соседи прибегали чуть ли не каждый день. Они знали, что деду после работы нужно обязательно поспать, и появлялись после семи вечера. Им нужна была его точка зрения, его совет и утешение. Дед приглашал их в маленькую комнату, и они тихо переговаривались за чашкой чая с конфетами “Красный мак”. Но потчевали гостей не только этим. Конечно, в доме бывали большие застолья! И тогда Зина с Анимаисой всех забавляли блюдами семейной или, лучше сказать, интернациональной кухни: пельмени с капустой и рыба-фиш, форшмак и беляши с мясом, окрошка и плов! И всегда хороший армянский коньяк. И только коньяк. Почему? Всё очень просто: дед Сергей наливал себе “коньячку” из своей бутылочки. Был весел, пьян, балагурил с гостями. И мало кто догадывался, что он пил обычный чай. Дело в том, что он в рот не брал спиртного никогда. Ни при каких обстоятельствах. Зина притрагивалась к хрустальной рюмке губами, а уж Анимаиса… Нет-нет, она хмелела сразу, с одной капли, и то безудержно хохотала, то утирала платочком свои пьяные слёзы.

Я помню большие мягкие руки. Они шелестели, когда дедушка приносил мне на ночь тёплый кефир с ложечкой сахара в алюминиевой кружке, когда укрывал меня одеялом. Они шелестели во тьме, как листья на ветру, и он напевал мне свои странные, никогда не повторявшиеся колыбельные: “Занавесочка висит, да на ней цветочки, голубые, синие у меня в садочке…”,“Муравьишко-муравей, ты беги домой скорей, ты беги-беги домой, на-на-на да ой-ёй-ёй…”

Человек-сад с настурциями, бархатцами, космеями и райскими яблочками. Изначально я помню только его: он забрал меня к себе, когда мне было всего девять месяцев. Вокруг суетились бабушки, но я всегда очень ждала, когда он придёт с работы, чтобы устроиться у него на коленях и больше никуда его не отпускать. Кто катал меня на санках зимой? Кто устроил целый зоопарк из снежных зверей вокруг катка? Кто со мной танцевал, когда я выступала перед старушками во дворе? Тогда я оборачивалась к нему и видела, как от смеха дрожат его губы и слёзы текут по лицу ручьями, но он всё равно танцевал и поддерживал меня, не стеснялся! А пока мы пели-танцевали, Зина с Анимаисой занимались незаметной для меня работой. И всегда казалось, будто они почти ничего не делают. Анимаиса была домашним командиром, а бабушка Зина – тиха, как тень. А ведь это она воспитала троих детей и нянчилась с внуками. Не без помощи сестры, конечно. И для меня стало ударом, когда я узнала, что строгая и неприступная бабушка Зина всю свою жизнь хранила под подушкой мой детский чепчик. Как я рыдала! Как я могла не чувствовать, не видеть в ней этой нежности! Дети долго бывают слепы. Иногда очень долго».