Несколько дней спустя.

Руки Светланы летают над переливами каменных огней. Я стою слишком близко и вижу лишь неповторимую прелесть минералов, еще не угадывая в них взаимосвязи.

– Так ты ничего не поймешь, - смеется Светлана, и ее смех подобен радостной весенней капели.

Я забираюсь на высокую стремянку, и тогда различаю на полу мастерской суровый каменный профиль. Изображение фрагментарно, я еще не могу угадать, кто передо мной - былинный витязь или исследователь Луны, но сердце мое отзывается на призыв красоты, и я понимаю, что решение наконец найдено.

Что-то странное, очень знакомое проскальзывает в чертах распростертого на полу лица. Я пытаюсь уловить ощущение, но оно ускользает, расплывается, оставляя лишь отзвук непонятной тревоги.

Светлана стоит внизу, прямая и тонкая, и смотрит на меня, чуть закинув голову. Солнце льется сквозь стеклянную стену, блестит в стеклах ее очков, дробится на брызги в каменном водопаде, замершем у ее ног. Я уже не смотрю на чеканный профиль, потому что рядом с рождающимся каменным чудом вижу другое чудо, прекрасней которого не может быть в этом мире.

– Что же ты молчишь?
– тихо спрашивает она миллион лет спустя, и лицо ее уже не улыбается, и от этих простых слов начинает щемить сердце.

– Твои руки, как ветер, - говорю я, медленно спускаясь со стремянки.
– Ты сама словно радость. Ты у неба отняла всю его небывалость...

Звонкая капель ее смеха превращается в водопад.

– Ты говоришь как старый, мудрый царь Соломон, - смеется она.
– Тот самый, у которого было семьсот жен и триста наложниц и дев без числа.

– Мне достаточно одной, - говорю я, подходя к ней вплотную.

– Не надо... Ты обещал.

Не опуская глаз, она стоит передо мной - так близко, что я могу сосчитать ее длинные ресницы.

– Я мудрее царя Соломона, - бормочу я, - потому что знаю то, что было неведомо ему.

За стеклами ее очков прыгают знакомые бесенята.

– О мой царь, ноги твои, как мраморные столбы, - нараспев читает она.
– Живот твой, точно ворох пшеницы, окруженный лилиями...

Оглушенный, я отступаю, ненавидя себя за трусость.

Моя рука лежит на кнопке прибора. Но я не смею нажать ее. Сделать это - все равно, что выстрелить в спину уходящему. Я уверен, ошибки не будет. И тем не менее мне страшно.

* * *

Субботнее утро начинается для меня далеким стуком моторки, бегущей по заливу. Теплые ладони солнца, проникнув в щель неплотно застегнутой палатки, ласково трогают мое лицо. Сон еще не ушел, и я несколько минут неподвижно лежу с закрытыми глазами, прислушиваясь к знакомым лесным звукам.

Невдалеке постукивает топор. Это трудится доктор наук Виктор Бурцев. Сегодня он дежурный по костру. С берега доносится недовольное покашливание лодочного мотора, который, как всегда, не хочет запускаться. Наверно, это Федосеев собрался порыбачить до завтрака. Петра Ивановича хлебом не корми - дай только посидеть с удочкой. Звенит ведро, булькает переливаемая в чайник вода.

По моему лицу ползет какая-то букашка, но мне лень шевельнуться, чтобы согнать ее, В спальном мешке тепло и уютно, и пока глаза закрыты, ночь еще продолжается. Поэтому я терплю, боясь спугнуть остатки сна. Но тут в носу становится нестерпимо щекотно, я оглушительно чихаю - гораздо громче, чем мотор, - и волей-неволей открываю глаза.

Рядом со мной сидит Светлана, держа в руке длинную травинку.

– Мой царь, уже утро, - говорит она нараспев.
– Твои голодные подданные ждут тебя.

Это значит, что мне придется вставать. Сегодня за завтрак отвечаю я.

– Объяви моему народу, что скоро сердца его и желудки преисполнятся благодарности, - важно говорю я Светлане.

На ее волосах блестят капельки воды. Она уже успела искупаться.

Я выползаю из палатки, жмурясь от солнца, и моим глазам предстает очень приятное зрелище: закипающая на костре кастрюля.

Довольная Светлана звонко смеется.

– Ты не пробовал снимать у себя эмограмму лени?
– спрашивает она. Получился бы прекрасный эталон.

Сразу после завтрака мы берем лыжи и спешим к берегу. Минут десять хором зовем Федосеева, согнутая фигура которого чернеет в лодке на середине залива. Он делает вид, что не слышит, потому что у него клюет, и он держит подсачик наготове. "Петр И-ва-но-вич!
– надрываемся мы.
– Как не стыд-но!". Наконец, сжалившись над нами, он складывает свои удочки и запускает мотор.

Почему-то новые увлечения заражают нас всех сразу. Так было с мотоциклом, альпинизмом и подводными съемками. Водные лыжи - наше последнее увлечение, которому мы отдаем все свободные дни.