После того как Распутин вернулся к остальным гостям, женщины попросили у него фотографию с посвящением; но он заявил, что у него их нет. Тут я вспомнила об одном моем знакомом, который недавно открыл фотоателье, позвонила ему и договорилась, что приведу к нему Распутина.

В сопровождении адъютанта мы отправились в ателье, где я обратила внимание на необычно большое количество ассистенток; позднее я узнала, что эти дамы специально переоделись, чтобы увидеть Распутина.

Мой друг сделал несколько снимков, и Распутин непременно захотел сфотографироваться со мной. „Я хочу быть с тобой на одной фотографии, Франтик!“ — заявил он.

Я предвидела это и дала фотографу соответствующие указания, и тот только сделал вид, что снимает нас, на самом деле не вставил в аппарат пластинку.

На обратном пути Распутин сел со мной рядом и ласково заговорил:

— Я обидел тебя в Петербурге, — сказал он, — прости меня! Я плохо говорил с тобой, но ведь я всего лишь простой мужик, и что у меня на уме, то и на языке.

Он снял шляпу, и ветер начал трепать его волосы.

— Пусть Бог накажет меня, — вскричал он, перекрестившись, — если ты еще хоть раз услышишь от меня дурное слово! Ты лучше, чем все остальные, потому что ты простая! Скажи мне любое желание, и я все для тебя сделаю!

Так как я упорно молчала и в этот момент не хотела говорить о себе, он продолжал:

— Может быть, тебе нужны деньги? Хочешь миллион? Я скоро проверну крупную сделку и получу за это очень много денег!

— Но, Григорий Ефимович, — улыбаясь, заметила я, — мне не нужны твои деньги!

— Ну, как хочешь, но я счастлив, если что-то могу сделать для тебя. Ты хороший человек, Франтик, и в твоем обществе моя душа отдыхает!

Когда мы вернулись к генеральше, нас там ожидали два чиновника от губернатора. Распутин поцеловал всех присутствовавших, попросил меня, чтобы я все-таки приезжала в Петербург, и затем в сопровождении чиновников поехал на вокзал, откуда немедленно отошел поезд в столицу».

В Петербурге на один из таких кутежей старца сопровождала Вера Александровна Жуковская; ее повествование прекрасно передает ту особую атмосферу, в которой пьяные оргии были неотделимы от серьезных вопросов высшей церковной политики.

« — Приходи сегодня вечером ко мне, мы будем танцевать и пить, — сказал мне как-то Распутин.

— Куда же? — спросила я.

— К моим друзьям. Ты согласна? Там будет весело!

— Хорошо, — сказала я, — я приду.

— Прекрасно! — радостно воскликнул он. — Приходи в шесть часов вечера!

Когда я появилась у него, я застала его в приемной в окружении четырех мужчин и дамы; они явно были с Кавказа. Сам Распутин был готов к выходу… Все громко говорили, перебивая друг друга, и я не могла никак понять, о чем идет речь. Несколько раз произносились слова „концессия“ и „биржа“, должно быть, на кого-то оказывалось определенное воздействие. Распутин отказывался, жестикулируя руками и тростью и бормоча свое обычное: „Ну, хорошо, сделаю, приходите завтра, у меня сейчас нет времени“.

— Ах, моя милая, ты сдержала свое слово, пришла, спасибо!

Он взял меня под руку, и мы стали спускаться с лестницы. Когда мы вышли на улицу, я увидела элегантный автомобиль, ожидавший нас. Шофер, какой-то солдат, по-военному поприветствовал Распутина, мы быстро сели в машину и отъехали.

Спустя некоторое время автомобиль остановился у высокого дома.

— Это должно быть здесь, — сказал Распутин. — Милочка, спроси швейцара, живут ли здесь П.?

Я удивленно взглянула на него:

— Вы же сказали, что это ваши хорошие друзья, а сами не знаете, где они живут!

Швейцар поспешил навстречу, проводил нас на второй этаж и позвонил. Дверь открыла полная, маленькая женщина, увидев нас, она шумно обрадовалась.

— Батюшка, дорогой батюшка! — закричала она и обняла Распутина. В прихожей к нам подошел высокий, худой мужчина и поздоровался со старцем; потом мы попали в столовую, которая, казалось, служила и гостиной, так как, кроме роскошно накрытого обеденного стола, у стены стояла софа, обтянутая безвкусным ярко-красным плюшем. На ней сидело много молодых людей неопределенного сословия, при нашем появлении почтительно поднявшихся.

Лукаво взглянув на меня, хозяйка повернулась к Распутину:

— У тебя, конечно, новая симпатия?

Григорий Ефимович громко рассмеялся, обнял меня и весело заявил:

— Одно другому не мешает! Ах, как ужасно я люблю вон эту! — С этими словами он усадил меня на софу, подвинул стол, все еще смеясь, сказал: — Теперь ты не убежишь от меня!

Вдруг я услышала тихий певучий голос:

— Сохрани тебя Господь.

Я оглянулась: в углу у святых образов склонился старый мужичонка в одежде странника.