Были тут и почти что все джефферсонцы, и был известный проповедник, беженец из Мемфиса или откуда-то еще, -- он, мне сказали, приглашен миссис Компсон и другими для надгробного слова. Но брат Фортинбрайд не дал ему и начать это слово. Не то чтоб запретил -- он ничего не сказал проповеднику; но, как взрослый входит в комнату, где собрались для игры дети, и дает им понять, что игра дело хорошее, да только комната со всею мебелью теперь на часок нужна взрослым, -- так брат Фортинбрайд, костляволицый, в сюртуке, пегом от брезентовой и кожаной заплат, вышел быстрым шагом из рощи, где привязал мула, и вошел в скопление горожан под зонтиками. Посредине там лежала бабушка, и проповедник раскрыл уже свою книгу, а один из компсоновских негров держал над ним зонтик, и дождь неторопливо, промозгло, серо шлепал по зонтику, шлепал по желтым доскам гроба и беззвучно поливал темно-красную землю у могильной красной ямы. Брат Фортинбрайд молча глянул на зонтики, затем на холмяной народ, одетый в мешковину и дерюгу и зонтов лишенный, подошел к гробу и сказал:

– - Ну-ка, мужчины, берись.

Поколебавшись, горожане тоже зашевелились. Но всех -- и городских и холмяных -- опередил дядя Бак Маккаслин. К Рождеству у него ревматизм так разыгрывается, что ему трудно двинуть рукой; но теперь он, опираясь на свою палку из окоренного стволика орешины, стал проталкиваться вперед, и ему давали дорогу и фермеры в мешках, накинутых на голову и плечи, и горожане под зонтами; а потом я и Ринго стояли, смотрели, как бабушку опускают в яму и дождь тихо плещет по желтым доскам, как бы разжижая их, обращая в подобие бледно пронизанной солнцем воды, и впитывается в землю. И мокрая красная земля стала падать в могилу с лопат, задвигавшихся, заработавших медленно и мерно, и холмяные фермеры сменялись, чередуясь, но дядя Бак никому не позволил себя сменить.

Времени заняло это немного, и проповедник-беженец все же опять бы, наверно, сунулся с надгробным словом, да только брат Фортинбрайд не дал. Не положив и лопаты, опершись на нее, он встал, как стоит работник в поле, и заговорил, как в церкви в дни распределения денег -- спокойным, негромким, сильным голосом:

– - Не думаю я, чтоб Роза Миллард или те, кто ее хоть мало-мальски знал, нуждались в указании места, куда ее взял Господь. И не думаю, чтоб кто-нибудь, знавший ее хоть мало-мальски, захотел оскорбить ее пожеланием спокойного сна в том уготованном ей месте. И думаю, что Господь уже уготовал ей и народ со старыми, сирыми, малыми -- черный, белый, желтый или краснокожий, о ком ей печься и над кем хлопотать. Так что езжайте-ка, люди, домой. Иным из вас ехать недалеко, и притом в крытых экипажах. Но у большей части экипажей нет, и это спасибо Розе Миллард, что вы не пешком шли. Вас-то я имею в виду. Вам еще дров наколоть-нащепать для топки, да мало ли дел. И что бы, по-вашему, сказала Роза Миллард, увидавши, как вы стоите тут и держите под дождем детей и стариков?

Миссис Компсон предложила мне и Ринго жить у них, пока не вернется отец; приглашали к себе и другие, уж не помню кто, а потом я думал, все уже уехали, но оглянулся и увидел дядю Бака. Он подошел -- рука скрючена, прижата локтем к боку, и борода криво торчит, точно еще одна рука, а глаза красные, сердитые, как от недосыпа, и палку держит так, будто сейчас ударит первого, кто подвернется.

– - Что порешили делать, парни?
– - спросил он.

Темно-красную землю дождь пропитал и разрыхлил и уже не плескал, не хлестал бабушку -- просто серо и тихо уходил в темно-красный холмик, и вот уже и холмик начал как бы тускло разжижаться, сохраняя свое очертание, -точно неярко-желтый цвет досок, растворясь, подкрасил землю доверху и слил могилу, гроб и дождь в одну красновато-серую тающую муть.

– - Мне нужен пистолет на время, -- сказал я.

Дядя Бак заорал на меня, но спокойно. Он ведь старше нас; вот так и бабушка в тот вечер у хлопкохранилища была сильней меня.

– - Хочешь ты, не хочешь ты, -- орал он, -- а все равно, как бог свят, еду с вами! Попробуй воспрети мне! Да ты что, не желаешь, чтоб я с вами?

– - Мне все равно, -- сказал я.
– - Но мне нужен пистолет. Или ружье. Наше сгорело вместе с домом.

– - Так выбирай же!
– - орет он.
– - Втроем со мной и пистолетом или вдвоем с этим черномазым конокрадом и с жердиной заместо оружия. У тебя ж дома и кочерги нет!

– - У нас остался ствол от ружья, -- Ринго ему в ответ.
– - На Эба Сноупса и ствола хватит.

– - На Эба Сноупса?
– - орет дядя Бак.
– - Да разве Баярд всего только о Сноупсе думает?.. А?
– - оранул он мне.
– - Ведь не о Сноупсе только речь?

Могила на глазах меняется под серым дождем, неторопливо, холодно, серо проницающим красную землю, но все же очертание не меняется. Холмик осядет еще не сейчас; дни пройдут, недели и месяцы, прежде чем он сгладится, сровняется, смирится.

Дядя Бак повернулся к Ринго.

– - Приведи моего мула, -- сказал он уже потише.
– - Пистолет при мне, за пояс вправлен.

Эб Сноупс тоже холмяной житель. Дядя Бак знал, где он живет; ближе к вечеру мы подымались туда на красный холм длинным изволоком между сосен, но тут дядя Бак остановился. У него мешок был накинут на голову и завязан на шее; у Ринго тоже. Палка, стертая, отполированная от употребления, торчала из-под мешка у дяди Бака и лоснилась под дождем, как длинная восковая свеча.

– - Погодите, -- сказал он.
– - У меня мыслишка есть одна.

Мы свернули с дороги, спустились в низину, к ручью, увидели там малозаметную тропу. Под деревьями было сумрачно, и дождь не мочил нас; голые деревья точно сами растворялись медленно, промозгло, неуклонно в декабрьском вечереющем дне. Мы ехали гуськом, в намокшей от дождя одежде; от мулов подымался сырой, пахнущий аммиаком пар.

Загон оказался в точности как тот, что мы с Джоби, Ринго и Сноупсом огородили дома, только поменьше и упрятан похитрей; Сноупс, должно быть, у нас и позаимствовал всю идею. Мы подъехали к мокрым жердям огорожи; они были новые, срубы у них еще желтели соком; а в глубине загона что-то виднелось во мгле желтым облачком; вот шевельнулось -- и мы увидели, что это изжелта-соловый жеребец и три кобылы.