И вот Евтушенко, и даже я в этом ряду: «Позови меня в Батуми / На террасу в “Салхино”…» Что-то там, видимо, звучит-звенит в самом воздухе. От гор? От моря? Не знаю.

Батуми, как и всё в жизни, возник случайно. Наталья Вернандер сломала руку, лежала после операции в Склифосовского, Татьяну Борисовну (семь лет неподвижную) надо было срочно устраивать в больницу. Я поехала в Москву. Это 79-й год, я еще работаю в «Авроре» и мечусь между работой и Москвой. Татьяна Борисовна тем же летом умерла. Мы хоронили ее без Наташи, она все еще оставалась в больнице. Помню, как на похоронах я спросила Димку: «Как ты думаешь, им страшно?» – и показала глазами на друзей Татьяны Борисовны, ее ровесников (им тогда было, должно быть, по семьдесят пять – семьдесят семь лет). «Не больше, чем тебе», – мудро ответил Димка. «Да мне вообще не страшно». – «Ну и им тоже».

Как прав был Солженицын, когда писал: «Мы-то не умрем». И как прав был Димка, которому и жить-то оставалось каких-то десять лет…

Но сейчас не про Димку, верного Димку, а про Батуми.

Я решила, что после всего случившегося надо поехать с Наташкой на юг, например, в Батуми, где живет наша подруга Бокерия.

В университете со мной учились грузинки с загадочными именами: Лонда, Ламара, Тинатин… Тинатин (Тина) была замечательна тем, что, увидев в доме на Бауманской портрет Льва Толстого (гравюра на дереве), спросила Наталью: «Это твой дедушка?» А взглянув на великое множество книг, предположила: «Твоя мама, наверное, библиотекарь».

Четвертой в этой грузинской компании была Нелли Бокерия. Вот она-то, совсем не похожая на остальных, и стала нашей подругой.

И вот мы в Батуми.

Нелька встретила нас на вокзале со своим приятелем-журналистом, обеспечившим машину, гостиницу, а потом и прием в ресторане, и морскую экскурсию…

Тринадцать дней мы прожили в Батуми и тринадцать дней он, Роберт Перадзе, собкор «Зари Востока» по Аджарии, забросив все свои дела, а заодно и жену с сыном, не отходил от нас ни на шаг. Остроумный, искрометный, совершенно необычный человек, вскруживший голову и себе, и мне.

Когда он в следующем году приехал в Ленинград, я в тот же вечер отправила его обратно. «Выгнала, как собаку», – говорил он, смеясь, Наталье, вернувшись в Москву, а оттуда уже в Батуми.

Он умер в 60 лет, какие прекрасные некрологи были о нем в грузинских газетах…

«Ева одна в 76 лет имела 15 любовников».

Я и теперь, спустя годы, все так же смеюсь над этой нелепой фразой. Ее придумал Митя, чтобы запомнить номер Надиного телефона. Номера тогда были шестизначные и начинались с букв. Е1-76-15.

Номер и сейчас прежний. Всё изменилось, а номер остался. Впрочем, и номер изменился. Никакой Евы – просто 261…

Я набираю этот номер и вижу, как Надя снимает трубку, снимает осторожно, боится, что разъединят. Она всегда этого боится и, когда в трубке начинает трещать, испуганно говорит: «Что-то с телефоном, сейчас разъединят».

Мы живем в разных городах, связанные одной жизнью, и средство этой связи – телефон, потому что письма я давно разучилась писать. Как и все вокруг. Как и Тамаз.

– Ты писем от меня не жди, я их писать не умею, – сказал он.

Я это помню и писем не жду. Я жду, что он приедет. Когда на работе меня зовут к телефону, я вздрагиваю: вдруг это он? Уже приехал и звонит с аэродрома или из гостиницы.

– Здравствуй, – говорит он, – я здесь, ты рада?

– Здравствуй, – говорит он, – я приехал. Ты меня не забыла?

– Здравствуй…

Тысячу раз я прокручиваю этот разговор. Я никогда не знала, что умею ждать.

– Ты ведь ждать не умеешь, – говорит мне Надя. – Тебе вынь да положь!

Я жду и жду. Было лето, потом осень, и вот уже зима. Идет снег.

– Идет снег, – говорю я мужу, подойдя утром к балконной двери. – Как плохо, уже зима.

– Почему плохо? – спрашивает он.