У меня болит язык и задница, и эта боль не дает мне потерять сознание. Я выдыхаю и судорожно хватаю ртом воздух, пока надзиратели осматривает 20 оставшихся детских анусов. Благодаря своим слоновьим ушам Жопа-гоблины прекрасно слышат даже с большого расстояния, но путем проб и наблюдений я постепенно сумел определить их слуховой диапазон. Между мной и Отто дрожит бедняга 1000. Мы временно в безопасности. Мороз сковывает мою кровавую задницу.

В центр спирали выходит Жопа-гоблин. Только одно Яблоко погибло во время сегодняшней переклички, что большая редкость.

– Штаны надеть! Завтрак!

Я подтягиваю штаны до пояса. Все остальные делают то же самое. Мы идём завтракать и тут оказывается, что номер 1000 намертво вмерз между мной и Отто. Мы пытаемся его вытолкнуть, но безрезультатно. Он застрял. Мы не хотим отставать от остальных. Поэтому тащим его через сугробы в столовую так быстро на сколько это возможно в нашем положении.

Глава 2

В дальнем конце столовой установлена сцена. На которой Жопа-гоблины бренчат на струнных инструментах и бьют по барабанам. Эти инструменты седланые из детских костей и внутренностей. Может быть, один из этих инструментов изготовлен лично мной.

На стене за сценой висит пыльный портрет Адольфа Гитлера. Адольф практически не отличается от других Жопа-гоблинов. Он одет в такой же коричневый мундир, как и у всех, на обеих его руках повязки с изображением свастики. Над бедрами нависает покрытая прыщами и язвами задница, задница самая большая часть его тела как у всех остальных Жопа-гоблинов.

От остальных он отличается усами, усы у него по размеру в два раза больше головы. У нормальных Жопа-гоблинов добрую половину лица занимает рот, а у Гитлера же усы.

А ещё Адольф ходит задом наперед.

И одевается задом наперед.

И на картине он тоже изображён задом наперед.

Носов у гоблинов нет, поэтому они могут спокойно пердеть, даже замечая этого. Их глаза свисают с ягодиц на длинных чешуйчатых стеблях. На картине шершавая кожа Адольфа окружена облачком жёлтого пота. Другие Жопа-гоблины считают Адольфа самым чистым и совершенным существом на планете, по крайне мере они так считали пока он не пропал.

Наша троица машинально садится за ближайший свободный стол. Усевшись, мы принимаемся рыться в сушёной коже, вываленной перед нами. Я тянусь за лицом, но сидящая рядом со мной девочка ударяет меня по руке. Я отталкиваю её и рывком отделяю лицо от остальной бескостной шелухи, прежде чем девочка успевает среагировать. Я подношу лицо к своему лицу и смотрю сквозь вырезы глаз и впиваюсь зубами в хрустящие губы. Скопившаяся в них соль обжигает язык. Засохшая слюна оживает у меня во рту. Слюна — это очень вкусно, но у меня нет времени чтобы подбирать каждую каплю я умираю от голода. А ведь нас больше не будут кормить до самого вечера. К тому же эта девочка может попробовать отнять у меня лицо не смотря на риск привлечь внимание надзирателей. Лицо — это самая вкусная часть тела ребенка.

Я кладу в рот детский нос стараюсь проглотить хрящ не разжёвывая, но все ровно чувствую вкус горьких сладких соплей мертвого ребенка.

Я чувствую, как номер 1000 отделяется от моих ребер. Я незаметно поворачиваю голову влево и вижу, что он наконец отмерз и освободился от нас с Отто. Нам повезло что прямо перед нами в подвале столовой стоят бочки с Сидором. Благодаря им здесь намного теплее, чем с наружи.

Я доедаю лицо оставив лишь полоску вокруг глаз. Каждый раз, когда мне удаётся добыть лицо я оставляю эту часть напоследок. Это дает мне уверенность в том, что я не взгляну ни на кого ненароком во время еды. Если жопа-гоблинам покажется что ты смотришь на другого ребенка сиди он хоть за 30 столиков от тебя, вас могут обвинить в сговоре.

Музыканты лупят по инструментам перекрикивая нестройную мелодию. Они скандируют слоган неоновыми буквами, выведенными над входом в Освенцим:

– Игрушки приносят свободу, игрушки приносят свободу, игрушки приносят свободу.
– Это означает что завтрак окончен. Пора приниматься за работу. Пора делать игрушки.

Глава 3

На выходе из столовой я наклоняюсь к правому уху Отто и спрашиваю:

– Что ты ел?
– На землю падают черные снежинки, в форме свастики.

Отто почти никогда не говорил ни слова до завтрака и после работы. Так что времени между ними единственная возможность для меня поговорить с братом. Он все время молчит и худеет с каждым днём.

Жопа-гоблины запрещают рабочим разговаривать.

Он становится всё худее и худее мертвый ребенок ростом в полтора метра.

– Что ты ел Отто?

Он молчит пытается отойти в сторону, но мы с ним сросшиеся он не может уйти.

– Ну же скажи, что ты ел? А я расскажу тебе что ел я.

– Номер 999 я буду вынужден сообщить о попытке диссидентства.

– Не о чём ты не сообщишь, ты не, будешь доносить на собственного брата. Не забывай куда я туда и ты.

Мы стоим в очереди на распределение работ и ждём. Очередь двигается быстро. Каждый ребенок берёт карточку и отправляется в тот отдел игрушечного сектора, который на ней указан. Если его конечно не направят в хирургическое отделение. Жопа-гоблин, который раздаёт эти карточки постоянно нас посылает с Отто в разные отделы. Хотя мы физически не можем быть в двух местах одновременно. Даже Адольф этим грешил, может быть это происходит по недосмотру, или же мы сами того не зная являемся участниками какого-то дьявольского эксперимента. Каждое наше действие наблюдается и фиксируется, а в один прекрасный день за нами явятся адские хирурги с бензопилами. Большинство сиамских близнецов и одной ночи не успевают провести в бараках, их сразу отправляют в разделочную.