И действительно – дом пришёл в норму! И как бы я ни пытался себе это объяснить, правдоподобного объяснения не находил. Я много думал об этом, думал, думал, пока, мне самому этот идиотизм не надоел. И тогда, я в один прекрасный момент, дождавшись, когда жена уйдёт на работу, взял заботливо поставленную в угол тарелочку, вылил из неё молоко, помыл, и поставил на место, подобрал хлеб. И громко заявил:

– Я не верю! Бред! Домовых не бывает!

Но, я ошибался, они бывают, и ещё как бывают. Домовой объявил мне войну.

Дома у меня не получалось ничего! За что бы я ни брался, всё выходило через одно известное всем место! Я даже гвоздь забить спокойно не мог, не согнув его раза три. Мне под ноги попадалась вся мебель, которая у нас была в доме. Я умудрился прищемить себе пальцы всеми дверями, окнами и дверцами, какие смог только найти. Я падал, спотыкаясь о ковёр, или об обувь неизвестно как оказавшуюся посреди дома. Я падал, наступая на кожуру бананов, которые очень любил, и которая оказывались разбросанной в самых неподходящих местах. Продержавшись, месяц, я сдался, и опять побрёл жаловаться и пускать обиженные пузыри перед любимой женщиной. Я знал: она меня пожалеет и поможет мне. «Мачо» из меня вышел так себе. Никакой, в общем…

Так и получилось, когда Марина, закончив меня утешать, выбралась из постели, она позвала меня с собой, и, заведя на кухню, сказала:

– Молоко, хлеб, конфеты! Он любит сладкое! Конфеты только шоколадные! Что и куда ставить ты видел. Потом садишься где-нибудь и начинаешь вслух говорить, каким ты был балбесом, что усомнился в нём. Всё ясно? – уставилась на меня Маринка.

– Всё… – пробурчал я. – Иди уже!.. Сам справлюсь.

Жена засмеялась и вышла из кухни. А я, чувствуя себя полным идиотом, налил в тарелку молока, поставил в угол, и точно так же, как это делала Марина, положил на тряпицу, кусок хлеба, и три конфеты. Потом сел рядом, опёрся спиной на тумбу гарнитура, и, чертыхаясь мысленно, начал говорить сам с собой, вслух. Нёс всякую чушь, в основном о том, какой я дурачок, что не поверил в домового. Когда запас нелицеприятных эпитетов иссяк, я посмотрел в угол и сразу же рванулся прочь из кухни, но, в дверях споткнулся за собственные ноги, упал, и, не поднимаясь, на карачках выполз из кухни в холл. Жена сидела на диване, поджав ноги, и читала, увидев меня в таком интересном положении, она хмыкнула, отложила книгу, и с неподдельным интересом спросила:

– Что на этот раз? Я, сидя на полу, привалился спиной к дивану и, ткнув пальцем в сторону кухни, прошептал:

– Конфеты и хлеб пропали! Я их положил туда!.. А они взяли и пропали. Марина улыбнулась и погладила мою бедную голову.

– Тебе повезло! Он принял твои извинения.

Я судорожно со всхлипом вздохнул. Теперь я верил. Сам, можно сказать, видел.

Время шло, жизнь вошла в норму и текла так, как ей и положено, с радостями и огорчениями, с визитами к нам в гости бабушки и дедушки нашего сына. Во время которых, Марина с непроницаемым лицом выслушивала жалобы мамы на вечную нехватку денег, и сочувственно ей поддакивала.

На мою свободу жена не посягала, она с самого начала предложила мне работать вместе с ней, либо найти на её фирме то, что мне подойдёт. Я отказался от всего, я опер, и мне это нравится. На работе, я гораздо легче, чем другие, переносил судорожные «заскоки» руководства. Так как за моей спиной, как скала стояла тонкая фигурка моей жены, с нехилыми банковскими счетами.

Особенно мне нравилось, когда я на работе получал какие-нибудь травмы! Я далёк от мазохизма, но когда Маринка обнаруживала на моём теле какие-то повреждения, ссадины или синяки. Она поднимала визг и начинала жалеть меня – долго и нежно! И я иногда даже подумывал о том, чтобы периодически самому себя избивать – уж больно мне нравилась Маринкина жалость ко мне.

Прошёл уже целый год, сыну исполнилось четыре, и я практически не думал о том, что кроме нас в доме ещё кто-то живёт. Самым естественным образом, два раза в неделю, на кухне, в углу, мы оставляли угощение домовому, даже не думая о нём. Привычка выработалась. Но, в один далеко не прекрасный момент, он сам о себе напомнил.

Я играл с сыном в прятки. Он должен был спрятаться, пока я сижу на диване, закрыв рукой глаза, и считаю до десяти. Я закрыл глаза и начал считать, сын, заверещав, помчался в сторону кухни, топая ножками по полу как маленький слон! Не определить, куда он побежал, было невозможно! Маринка, которая сидела в кресле и смотрела телевизор, засмеялась, услышав возню в кухне, а потом, я услышал, как там брякнула доска. Уже поняв, что произошло, я рванул в кухню, и с разбегу прыгнул в сторону открытого подвала!..

Я не успел! Мелькнули ножки сына, и он ухнул в подвал!.. Я в ужасе заглянул в люк и не поверил своим глазам! Сын висел в воздухе вниз головой, зацепившись за какую-то торчащую из темноты, похожую на толстую проволоку штуковину, ножкой. Я буквально свалился вниз, подхватил ребёнка, и, пытаясь отцепить сына от этой проволоки, схватился за неё рукой. Сначала я ничего не понял, потряс её, подёргал, а потом, вдруг почувствовал, как она начала шевелится. И только тогда я обратил внимание на то, что это что-то покрыто тёмной шерстью, я чувствовал эту шерсть под своей ладонью. Я замер, ещё не совсем понимая, что это такое, и вдруг увидел, как разжимаются пальцы, удерживающие моего сына за ножку! Это были корявые, густо заросшие шерстью пальцы, с бугристыми чёрными ногтями.

Перехватив сына вверх головой и прижав его к груди, я медленно повернулся спиной к тому месту, куда спряталась рука, стараясь своим телом отгородить ребёнка от этого. Потом я медленно повернул в ту сторону голову, и увидел, как на меня смотрят два больших круглых, мерцающих в темноте глаза. Я отвернулся и замер, через тельце ребёнка, чувствуя, как бешено, колотится моё сердце.

Сверху спустилась Маринка; увидев, что с ребёнком всё в порядке, запричитала и, опять забравшись на лестницу, приняла у меня ребёнка и выбралась наверх. Я вылетел из подвала в один прыжок и тут же отскочил от люка подальше. Видимо, увидев мои глаза, Марина спросила: