Шрифт:
– Но ведь то, что мы видели в особняке Ридигеров – это зло! Чистое зло!
– Нет! – резко оборвал молодого жандарма Владимир. – Еще раз – это стихия. Она может быть страшной, разрушительной, беспощадной. Соблазнять могуществом. Стереть нас с лица земли. Но у неё нет своей воли, нет плана, нет умысла. То, что мы видели, в итоге – дело рук людей. Назарова и Нейманда. Они попробовали направить стихию в нужное им русло – и заплатили за это своими жизнями, и жизнями невинных. Если бы не их ритуал – Амалия Штеффель и надзиратель Решетников остались бы в живых, а нам не пришлось бы срочно латать дыру из нашего мира в жуткое задверье. Стихия может убивать – но куда ей в этом плане до людей?
IV
20 декабря 1880 года, понедельник, вечер, поезд Санкт-Петербург – Москва
После отповеди Корсакова какое-то время молодые люди ехали молча. Владимир устыдился своей вспышки, а Постольский то ли опасался задавать новые вопросы, то ли пытался переварить услышанное. За окном тянулись безрадостные зимние пейзажи – густые хвойные чащи, изломанные линии деревьев с облетевшей листвой, да бескрайние, занесенные снегом поля. Скоро и их скрыли ночная тьма и свирепая вьюга. Снег пошел так плотно, что обеспокоенный поручик даже сходил до кондуктора поинтересоваться, ждать ли задержки в пути. Вернулся не успокоенным – служащий гарантий дать не смог.
На первой большой станции Владимир накинул пальто и вышел вдохнуть свежего воздуха после душного вагона. Постольский остался, опасаясь, что поезд тронется быстрее, чем ожидалось. Корсаков же пребывал в самоуверенном убеждении, что без него уж точно не отправятся.
В длинном округлом станционном здании приветливым теплым светом горели окна пассажирской залы. Корсаков решил не отказывать себе в удовольствии и заглянул в просторный станционный буфет, поэтому в вагон он вернулся с ароматными, еще горячими пирогами. По дороге, сунув гривенник кондуктору, отправил того за кипятком в кубовую 8 . В купе Владимир плюхнулся на свое место и протянул один пирог попутчику. Перед самым отправлением запыхавшийся кондуктор вернулся с двумя стаканами обжигающе горячего чая.
8
«Кубовыми» называли будки с кипятком на станциях. В поездах того времени чай еще не подавали и пассажиры обеспечивали себя сами.
– Итак! – прожевав первый кусок поинтересовался Корсаков. – Полковник обещал, что ты введешь меня в курс дела. Изволь. Что ты мне можешь рассказать об училище?
– Дмитриевское – одно из старейших в стране, – благодарно откликнулся на предложение продолжить разговор Павел. – Готовит, в основном, кавалеристов. С Высокой школой 9 , конечно, ему тягаться не по силам, но ценится оно повыше других, нестоличных. Полковник передал мне, что вас… тебя планируют отправить инкогнито, как учителя, но не сказал, по какому предмету.
9
Николаевское кавалерийское училище, самое престижное военное учебное заведение в империи, поставлявшее кадры для гвардии.
– История.
– А… – протянул Постольский. – Тяжело тебе придется.
– Почему? – не понял Корсаков.
Лицо Постольского резко переменилось, приняв снисходительно-брезгливое выражение.
– Понятно все, – высокомерно протянул поручик и прошипел: – Сугубый…
– Прости? – опешил Корсаков, не ожидавший такой перемены.
– Боюсь, именно такой прием тебе стоит ожидать, – надменность слетела с Постольского так же быстро, как появилась. Молодой жандарм грустно улыбнулся. – Учти, что и юнкеры, и большинство преподавателей из армейских презирают гражданских. Все люди и все науки делятся на две категории: военные и сугубые. История относится к сугубым. А уж если её преподает штатский – тем более.
– Интересные у вас там нравы, – был неприятно удивлен Владимир.
– Не нравы, – отрезал Павел. – Цук!
– Что?
– Цук. Это такой кавалерийский прием – резко дернуть поводья, чтобы заставить лошадь бежать вперед или встать на дыбы. А в училищах так называют «славные традиции», – последние два слова Постольский намеренно выделил голосом. Получилось презрительно. – Подобие «цука» есть везде, но в училищах и кадетских корпусах он самый строгий. Юнкера похваляются, что их традиции восходят к французском Сен-Сиру, а основателем у нас был чуть ли не Лермонтов. Это… Как бы тебе объяснить… Система подчинения. Спайки. Осознания, что сейчас ты самое бесправное существо на земле и только выполняя приказы старших ты заслужишь право через год повелевать другими. Такими же, как ты когда-то. Первый год ты будешь «сугубым зверем», «молодым», «вандалом», «пернатым», «хвостатым». На второй – станешь корнетом.
– Не рановато ли для звания? – фыркнул Корсаков.
– О, поверь, среди юнкеров ты встретишь и майоров, и полковников, и генералов, – мрачно пообещал Павел. – Сегодня ты – «зверь», «вандал» и «скиф», трепещущий под зорким взглядом благородного корнетства, едва садящийся на учебного коня, и представляешь собою только подобие юнкера кавалерии. А через год – ты сам уже благородный корнет и хранитель всех традиций школы! Но до этого тебя будут унижать. Бить. Объяснять, какие кровати в общей комнате «корнетские». Как пересекать курилку. По каким лестницам ходить. Стегать розгами. Тебя разбудят и спросят: «Молодой! Пулей встать! Как имя дамы сердца господина корнета? Какие подковы в четвертом эскадроне Лейб-гвардии конно-гренадерского полка? Что такое жизнь сугубого вандала?»
– И что это такое? – заинтересовано спросил Корсаков. Вместо ответа Постольский резко встал, вытянулся по струнке и отрапортовал:
– Жизнь вандала – есть громадный стеклянный шар, на тонком волоске висящий и разбивающийся при малейшем дуновении благородного корнета!
Он упал обратно на диван:
– Надо же, до сих пор это помню… Понимаешь, это ломает человека. Ломает больше, чем все, что ему довелось вытерпеть в кадетском корпусе. Говорят, что узы братства среди корнетов благодаря «цуку» становятся нерушимыми, но это не так…