Ночью, как иллюстрация к ним, ему приснился странный и жутковатый сон. Он вдруг увидел себя стоящим в углу освещенного множеством свечей похожего на церковь огромного зала. В дальнем его конце за длинным покрытым зеленой скатерью массивным столом восседала группа мужчин в красных платьях до пят и маленьких угловатых шапочках, а на стоявших вдоль стен деревянных скамьях сидела публика в старинных одеждах.

Зрелище это сразу напомнило ему прежние партсобрания при слушании персонального дела какого-нибудь заблудшего коммуниста, поскольку и здесь перед столом президиума с опущенной головой стоял седобородый старик в парчовом камзоле и смиренно выслушивал гневные обвинения председательствующего на незнакомом Василию Васильевичу языке.

Он хотел было уже покинуть это мероприятие, сунул в карман руку за зажигалкой и сигаретами и обнаружил, что одет в спортивный костюм с надписью на груди «Россия» и лыжные ботинки, вызвавшие у него болезненные воспоминания.

Прячась за мраморными колоннами, он осторожно двинулся к выходу, чем привлек к себе внимание председательствующего, что-то крикнувшего и указавшего на него пальцем, после чего трое длинноволосых плечистых мужчин вскочили со зрительских мест и, держа в руках шпаги, устремились к Ланцову. «Сматывать надо», – пронеслось у него в голове, и он попробовал убежать, но ноги его не слушались, и, стоя на месте, он лишь с ужасом наблюдал за приближавшимися к нему вооруженными стражниками. К счастью все закончилось для него хорошо, и он в последний момент проснулся и с облегчением выдохнул: «Надо же такому присниться», после чего перевернулся на другой бок и снова заснул.

На протяжении многих лет заведующий клиникой, где врачевал Разумовский, Семен Ильич Тищенко в шестнадцать ноль-ноль каждого крайнего, как модно сейчас говорить, понедельника месяца проводил рабочее совещание с руководящим составом возглавляемого им медучреждения.

Большая его часть была посвящена непосредственно медицине и организационным делам, а под занавес, когда Тищенко покидал зал, наступало время сбора «добровольных» пожертвований в пользу отечественного здравоохранения, и присутствовавшие по очереди сдавали конверты его референту по общим вопросам, отмечавшему в толстом гроссбухе приход денежных средств.

Кто-то, не сомневаюсь, скажет с усмешкой, что представленная выше сценическая картина лишь плод больного воображения автора, поскольку уж чересчур фантасмагорична и далека от реальности. Возможно и так – спорить не буду, но только при всем ее внешнем противоречии канонам соцреализма она ни на йоту не искажает сути прочно укоренившегося в нашем Отечестве постыднейшего явления и роли в нем обычных почтовых конвертов.

Ох уж эти конверты – горькая соль земли русской. Вечно нам англосаксы свинью подложат. Были ли у придумавшего их мистера Бревера из захолустного Брайтона далеко идущие планы по разрушению изнутри нашей державы или же нет, мы теперь уже не узнаем, а только креативный русский народ нашел его, в общем-то, незатейливому изобретению еще одно не менее важное применение – служить в повседневной жизни одним из расчетно-платежных средств.

И понимаем ведь, нисколько себя не обманывая, всю пагубность этого разрушительного явления для нравственного и физического здоровья нации и благополучия государства, а сделать с собой, как ни пытаемся, ничего не можем. В крови и генах по-видимому зловредная эта привычка засела, в сознание въелась, частью нашего эпоса стала, и сколько ни старались искоренить ее на протяжении многих веков лучшие отечественные умы – от величайших писателей до могущественнейших правителей с их генеральными прокурорами, но так и не нашли от нее действенных средств и с этим, обессиленные борьбой, упокоились, вписав свои имена в анналы нашей истории.

Будучи человеком высокообразованным и начитанным, Иннокентий Сергеевич знал все это еще с институтской скамьи и с большим уважением и пониманием относился к отечественному культурному и историческому наследию, однако в нынешнем своем болезненном состоянии даже мысль о конверте с деньгами вызывала у него животный страх и паникерские настроения. Сделаться в одночасье на глазах всего коллектива нерукопожатным изгоем было, как утверждал еще Александр Сергеевич Пушкин, худшим из зол, а потому, чтобы не совершать непоправимых ошибок и не кусать после локти, утром «черного» понедельника он отправился за больничным листом в районную поликлинику.

Три дня его не тревожили, а на четвертый день позвонил Гогия, только что по его словам вернувшийся из кабинета завклиникой, и с нескрываемым злорадством и удовольствием передал ему суть своего разговора с Тищенко, живо интересовавшегося сроками выздоровления Иннокентия Сергеевича и ожидавшего его у себя с недополученным в понедельник «пожертвованием».

«Этот уж точно не заразится», – кипя от негодования, подумал он о Давиде и, пообещав в ближайшие дни приехать, отключил мобильник. Сомнений в том, что Тищенко уже информирован о его безумствах на отделении не было никаких, а следовательно, уклоняться от встречи с ним было бессмысленно, и требовалось лишь решить для себя, с чем к нему ехать.

Памятуя об оставшемся без ответа вопросе Ланцова, он за неимением лучшего варианта решил испытать собственные возможности и, уповая на чудо и милость небес, отправился на следующий день на ковер к завклиникой, ожидавшему с интересом в своем кабинете заблудшую овцу отечественного здравоохранения.

Состоявшаяся между ними беседа не принесла ни одной из сторон хотя бы минимального удовлетворения, а только усугубила и без того незавидное положение Разумовского. В ответ на напоминание ему Тищенко о просроченном взносе тот вдруг, откашлявшись, стал вдохновенно рассказывать ему о высоком предназначении медицины, а после, вспомнив про Гиппократа, цитировать выдержки из его знаменитой клятвы, чем окончательно убедил Семена Ильича в достоверности слухов.