— А это что такое? Белое?

Амели шмыгнула носом:

— Мягкая воздушная меренга.

Нил открыл, было, рот, но опустил руку:

— Для него делала? Да? — кажется, в голосе мелькнула обида.

Амели молчала, но ответа и не требовалось. Все и так было понятно.

— А он что? Есть не стал? Обругал?

Она опустила голову:

— Тетушка Соремонда надоумила. Говорит, сделай да подай. А он мне дверь не отпер. Велел уходить.

— И ты разозлилась?

— Нет. Почувствовала себя самой большой во всем свете дурой. Больше пальцем не пошевелю.

Теперь хотелось, чтобы Нил просто ушел, оставил ее одну. Она и так наговорила слишком много. Ни к чему откровенничать с лакеем. Кажется, для хозяйской жены это уже слишком. Амели мечтала пойти к обрыву, смотреть на рябую гладь реки, на огни ночного города, на полог звездного неба. Слушать, как поют в камышах лягушки. Только бы ее оставили в покое.

Нил обхватил тарелку покрепче:

— Ты не против, если я заберу и съем на своем чердаке?

Амели кивнула:

— Нет, конечно. Иди.

Он вдруг вручил тарелку ей обратно:

— Подержи. У меня для тебя тоже подарок есть. — Он порылся в холщовой котомке через плечо, достал свернутый трубочкой лист, завязанный бечевой, забрал тарелку вместе с корзинкой: — Это тебе.

Амели с опаской коснулась бумаги:

— Что это?

Он смущенно улыбнулся:

— Так, ерунда. Потом посмотришь.

Амели не удержалась, сдернула бечевку и развернула лист. С рисунка смотрела она сама. С точеными чертами, огромными влажными глазами. В волосах жемчуг и нежные розы.

Она даже приоткрыла рот от изумления:

— Неужели это я?

Нил усмехнулся:

— Конечно, ты. Какая есть.

Амели хотела что-то возразить, сказать, что Нил нарисовал ее гораздо красивее, чем есть на самом деле, но тот уже опустил фонарь, перехватил корзинку и направился в сторону замка:

— Спасибо за пирог. Наверняка, он вкуснее, чем у тетки.

Амели стояла, молча смотрела, как удаляется и меркнет беспокойный апельсиновый свет. Не было слов. Она вновь нетерпеливо развернула бумагу, но в лунных лучах рисунок терял очертания. Хотелось кинуться в покои и рассматривать всю ночь, чтобы запомнить каждый штрих. Так и будет. Нужно лишь немного успокоиться, подышать, посмотреть на ночную реку.

Амели спрятала рисунок за корсаж, обогнула павильон, но тут же замерла, приглядываясь и прислушиваясь. Со стороны разрушенного колодца показался теплый свет фонаря. Амели нырнула за угол, прижалась щекой к камню, совсем как в прошлый раз, и аккуратно выглянула. Горбун вышагивал, церемонно выбрасывая ноги, держал фонарь на вытянутой руке. Он был все в том же заляпанном фартуке, как днем, когда заходил в кухню. За ним снова послушно следовала совершенно голая светловолосая женщина. Когда Амели узнала ее, прислонилась затылком к стене и зажала рот обеими руками, стараясь не закричать.

Мари. Ее Мари.

Когда Амели вновь набралась смелости выглянуть, Гасту уже свернул несчастной шею и толкал тело в обрыв. Послышался удар, тяжелый всплеск. Горбун заглянул через ограждение, видимо, удостоверяясь, что несчастную надежно скрыла вода, поднял с земли фонарь и зашагал в сторону колодца, что-то беззаботно насвистывая.

Едва помня себя, Амели с трудом выждала несколько бесконечных минут и кинулась в замок. Вбежала в свои покои и как вкопанная замерла у дверей. Перед камином сидела на коленях девица в чепце и сером платье горничной. Подбрасывала дрова. Едва завидев Амели, она встрепенулась, поднялась и поклонилась, опуская ясные глаза:

— Госпожа…

Амели попятилась:

— Кто ты такая?

Девица вновь присела в поклоне, на точеном лице отражалось искреннее недоумение:

— Мари, госпожа. Ваша горничная.

Глава 30

Амели молчала, не в силах вымолвить ни слова. Лишь шумно дышала, стараясь выровнять дыхание, и сжимала кулаки так сильно, что ногти впивались в кожу.

Мари…

Девица стояла, чинно сложив руки и хлопая ясными глазами. Отчаянно хотелось надавать ей по щекам. За вранье. За наглость. За это овечье выражение лица. За то, что заняла чужое место. Но дело не в девице — это было очевидно. В голове гудело, будто растревожили пчелиный улей. Обрывки образов, мыслей, догадок. Все смешивалось в чудовищный водоворот, из которого очень сложно было выудить стройные выводы. Хотелось просто броситься на кровать, заткнуть уши и кричать. Избавиться от всего, чтобы обрести спокойствие. Только в спокойствии можно размышлять.

Амели устало прошагала в альков, опустилась на приготовленную постель:

— Подай мне воды.

— Сию минуту, госпожа.

И тот же голос…

Девица метнулась к консоли с подносом и серебряным кувшином. Пока она наливала, Амели вытащила рисунок из-за корсажа и сунула под подушку. Мари подала бокал, Амели проглотила залпом прохладное содержимое и вытянула руку:

— Еще.

Та вновь послушно подала.

Амели покручивала в пальцах бокал, но уже не пила:

— Откуда ты, Мари?