Я высунула нос наружу. В воздухе ощущалась осенняя промозглая сырость и даже явно пахло грибами, навозом и деревней. Будто бы я засиделась на крыльце нашей дачки с книжкой и заснула прямо там. Твердый и холодный деревянный пол под попой подтверждал мою догадку. Я уже почти успокоилась и, зевнув, решила попробовать поспать еще. Чувствую же, что утро совсем раннее. Обычно я после конфет с ликером так рано не встаю… Мамочки мои! Какая может быть дача, если я вчера была в городе?! И какая может быть осень, если только вчера было лето?

Я открыла глаза… Закрыла… Открыла снова… Ничего не изменилось. Я на самом деле уснула на деревянном крыльце. Но не на дачке, а в какой-то крепости… Что, черт возьми, происходит? Я не помню, чтобы мы с девочками-рукодельницами собирались на экскурсию… Нет. Чай с тортом, конфеты с ликером, ярмарка закончилась, и я вызвала такси и поехала домой.

Что?! Я даже подпрыгнула на месте… Потом же было еще кое-что… Воспоминания-вспышки… Автомобиль, летящий по дороге мимо торгового центра… И беспечно улыбающаяся я с коробкой, которая закрывает обзор… Удар… И я только успела заметить, как кусочки мыла взлетают в воздух… Я умерла…

Но я жива. Жива? Или нет? Я ничего не понимала. Удивленно огляделась вокруг. Это явно не площадь торгового центра и даже не больница…

Огромный двор, темно-серый холодный камень стен, растоптанная и раскисшая грязь дорожек, бегущих от крыльца к дверям каких-то деревянных хозяйственных построек, высокие глухие крепостные стены, закрывающие половину мрачного, в тон камням, низкого осеннего неба. Запах навоза, грибов, плесени и сырости мне тоже не приснился…

Что это? Где я?!

– Маруська, – раздался рядом негодующий голос. Я вздрогнула от неожиданности и неловко повернулась. Почему какая-то посторонняя и совершенно незнакомая безобразно толстая женщина в затасканном и вымазанном в грязи по подолу одеянии монашки называет меня так, как раньше называла только мама? – Опять ты на крыльцо выперлась. Только ж хворать перестала, всем монастырем за тебя молились. А то осерчал бы папенька твой, коль померла бы. Васка! – крикнула она, оглянувшись назад, в темную дыру входа. – Забирай свою малохольную! Опять на крыльце спала!

– Маруся, – раздался в темноте входа за моей спиной самый родной и близкий голос, – деточка, пойдем я тебя в кроватку уложу, одеяльцем накрою. Папенька нескоро еще приедет… еще недельку подождать надо, деточка…

Она говорила еще что-то… Но я не слышала. Глазам стало горячо, слезы текли по щекам сами. Я так хотела повернуться и увидеть ту, что говорила. И в то же время до одури боялась это сделать. Вдруг это просто голос… Не мама…

– М… ма… – смогла я прошептать онемевшими, непослушными губами, – ма…

– Опять замычала, – хохотнула толстая женщина, – вот что деньги, Васка, делают. Даже такая дурища замуж выходит.

– Ты, Ирка, не болтала бы, – ответила Васка голосом моей мамы, – пойдем, деточка, – она взяла меня за локоть, мягко и нежно. Как раньше…

– М…м-ма… – снова попыталась позвать ее, но все мышцы одеревенели от холода и не слушались… И даже челюсть как будто бы заклинило.

Васка накинула на меня одеяло, накрывая с головой, и прижала к себе.

– Ты б ее привязывала, что ль, – протянула задумчиво Ирка, – а то ведь холодно уже. Помрет еще, тебе потом господин барон голову открутит. Матушка так и делала, за ногу к кровати привяжет – и на целый день по своим делам. А то б до восьмнадцати лет не дожила бы эта убогая…

– Не собака ж она, на привязи-то сидеть, – вздохнула Васка и повела меня через открытые настежь, несмотря на холод, тяжелые дубовые двери монастыря, – дите несчастное…

– Да уж как же! – Ирка все ворчала и не могла успокоиться. – Что ж несчастная? Сейчас вон замуж за барона выйдет и заживет припеваючи. Лекарь сказал, детям болезнь-то не передается, так что деток нарожает, и все хорошо будет.

Я не поняла… Они про меня, что ли?!

Васка вела меня в неизвестном направлении вглубь здания, беспрестанно причитая, обнимая и кутая в грязное лоскутное одеяло, которым я укрывалась на крыльце. Я пыталась стянуть с себя вонючую тряпку, но не получалось. Руки не слушались и только едва заметно трепыхались вдоль тела. Я пыталась остановиться, но ноги шли сами. Пыталась закричать, но не могла разомкнуть челюсти. Все тело скручивало болью, и все было таким зыбким… Как будто бы ненастоящим. Больше всего хотелось упасть и исчезнуть. Все, что происходило сейчас, не могло быть правдой. И только объятия Васки удерживали меня в сознании… Мне хотелось увидеть ее лицо. Больше всего на свете.

Шли мы медленно, Васка сильно хромала и беспрестанно кряхтела, было видно, что передвигаться ей тяжело.

А я никак не могла поверить в то, что все реально. Слишком сильно это было похоже на затянувшийся ночной кошмар, который продолжается, стоит закрыть глаза.

– Ну вот и пришли, – Васка, скрипнув тяжелой дверью, завела меня в каменную комнату. Здесь было ничуть не теплее, чем на крыльце, и усадила на кровать. – Ох, Маруся, как же ты выросла. Вот папенька-то обрадуется. А через недельку он за тобой приедет, заберет тебя из монастыря. И поедешь ты домой, деточка, замуж выходить. Хорошую партию тебе папенька устроил. Соседа нашего сын. Ты его уж, наверное, и не помнишь? А вы же играли вместе, пока ты, деточка, не заболела. А меня папенька твой отправил присматривать за тобой. Уж так я его просила, умоляла все эти годы позволить в монастыре с тобой жить. Да матушка отказывала. Говорила, что пагубна излишняя забота, Господь не велел.

А я наконец-то смогла стянуть с головы одеяло, мельком оглядела комнату, или, скорее, келью. Узкий каменный мешок с низкой деревянной кроватью и сундуком. Окно-бойница, в которое скудно просачивался свет с улицы, наполовину заткнутое тряпьем, чтоб сильно не дуло. Лучина с обгоревшим кончиком, вставленная в щепку возле проема в каменной стене, занавешенного грубой тканью, заменяющей дверь. И сырость. Вездесущая сырость, от которой все углы покрылись пушистыми пятнами противной черной плесени… И я чувствовала стылую влагу грязной и пропахшей застарелым потом постели… Да, я бы тоже лучше спала на крыльце, чем на этом…