Снизу, навстречу, поднимается непрерывный шум Курчума. Красно-серые скалы, отороченные пихтой, мельтешащие протоки, зелень, чистое, очень высокое синее небо – вот это Пугачёво! Вот это «Алтай-Мараловод»! Возбуждённо следим, как наш возчик тянет узду на себя, удерживая лошадь, и, как и обычно, трёхэтажно матерясь. Скорее вниз. Вот мы уже и на улице, пылим по дороге вдоль узкого арыка светлой, прозрачной воды. Жилые запахи – коровники, конский навоз, дымок от летних печурок во дворах. Куры, всполошенно махая крыльями, бросаются из-под колёс, перелетают арык. Ребятня высовывается на улицу, заслышав подводы. Ещё бы – «сторонние» едут! Баба на огороде разгибает спину, всматривается в проезжих, одновременно разминая рукой поясницу. А высоченные серо-зеленоватые стволы тополей отражаются в арыке, выстраиваются стройным коридором. В одном из его пролётов показывается широкий двор с зелёным ковром мелкой травы-муравы. По сторонам две большие справные избы, накатанные из могучих золотистых стволов. Останавливаемся. «Правление», – говорит наш матершинник, заводя подводы с потными лошадьми во двор. Ему удаётся сказать это без обычного сопровождения матом, что случается с ним редко. Мама идёт в избу слева, на которой висит большая доска с крупными буквами и цифрами. Я и сестра лезем босиком в арык, какая вода! Настраиваемся пускать по течению ветки и палки, но вскоре мама выходит из правления вместе с нашим возчиком. У обоих на лице очевидная досада, у возчика откровенная злость, сопровождаемая искусными переборами. Ещё бы: нас спровадили дальше – в Платово. Платово – это мелкие выселки колхоза. Возчик перетаскивает с наших телег пару мешков соли в избу правления, непрерывно бормоча ругательства. Трогаемся дальше: бу-бу-бу-мать-перемать-бу-бу-бу-перемать-мать. Надо отдать ему должное, он почти не повторяется в своих непонятных многоступенчатых восклицаниях, походя изобретая неожиданные находки. Талант. Из народа.

Несколько дворов, и мы за околицей. Дорога тянется вверх, прижимается к сухим голым скалам, но справа открывается широкий вид на разлившийся здесь Курчум с тёмной полосой главного течения. Каменистая полка, по которой мы едем, делает плавный изгиб слева направо, и в середине этой дуги появляется островерхая пирамидка с красной звездой на острие. Пирамидка грубовато сколочена из досок, посеревших под дождями и солнцем. «Что это?» – спрашиваю я. Возчик, заметив моё внимание, не поворачивая головы, говорит: «Партеец, коммунист, значит. Коллективщик. За колхоз шибко агитировал, всех в колхоз загнал. Первым председателем стал. Ну, пристрелили его здесь. Здесь и закопали». – «А почему здесь?» – «А где же его ещё? Не в церкве же, он же её и спалил. Здесь и помитинговали, и зарыли. Да и не на кладбище же его, партейца, зарывать». Мне, до сих пор вовсе не видевшему могил, стало жутковато. Вот здесь, почти под нашими колёсами, лежит бывший человек. Совсем ли он там ничего не слышит? Ни что говорят о нём, ни грохота колёс и копыт по камням над головой? Или всё же что-то слышит? Пирамидка уползает назад, жестяная звезда проезжает рядом, почти над боковиной телеги. Стараюсь не смотреть на неё, отворачиваюсь к голубым волнам алтайского хребта за Курчумом. Справа внизу разворачивается долина. Не хватает только крыльев, чтобы следовать полёту коршуна, парящего над всем этим великолепием.

Конец ознакомительного фрагмента.