Шрифт:
Костик ходил за мною, как привязанный, и, заглядывая снизу в лицо, повторял:
– А где Король? Он в Ленинград поехал, да? Он приедет вечером, да?
И совершенно неизвестно было, что ему отвечать.
– Семен Афанасьевич! – услышал я за своей спиной. – А ведь это не Король горн унес!
Жуков стоял, сунув руки в карманы, и серьезно смотрел мне в лицо. Что-то было у него на уме. Я не мог в эту минуту разобраться, что именно.
– А кто же?
– Не знаю. Только не он.
– Да… и я так думаю.
После ужина я зашел в спальню третьего отряда. Там никто не спал. Все приподнялись на кроватях и посмотрели на меня вопросительно. Я присел на кровать Володина.
– Что, осиротели?
Все закричали наперебой. И ответ был неожиданный:
– Конечно, жалко, что ушел! А только нам лучше. Он одним криком брал – дескать, я тебе сейчас как дам… Ну, и все. С ним не очень поспоришь, рука у него тяжелая, давно известно… Разве у Стеклова так? А у Жукова поглядите – его никто не боится, а порядок!
– Почему вы молчали до сих пор?
– Так мы что? Мы так только…
– Почему молчали, спрашиваю? Бил он вас, что ли?
– Нет, теперь не бил… Это раньше… Но только если поперек пойдешь, он как встряхнет да ка-ак даст!
– Значит, бил?
– Да нет же, Семен Афанасьевич, не бил. Просто возьмет за шиворот и ка-ак…
Добиться толку я не мог. Снова и снова все хором уверяли, что Король вовсе не дрался, а только «как схватит да ка-ак даст!»
– Кого же вы теперь выберете командиром?
– Некого! – единодушно ответили они.
– Ладно. На первое время вашим командиром буду я. Володина ставлю заместителем. За шиворот хватать не буду, но порядка потребую. Все ясно?
– Ясно! – крикнул за всех худой, длинношеий Ванюшка.
– А теперь спать.
На душе было черно. Больше всего хотелось запереться в кабинете и не выходить, но этого я не мог себе позволить. Антон Семенович любил повторять, что научить воспитывать так же легко, как научить математике, обучить фрезерному или токарному делу. Но ведь это не так. Вот я – я прошел такую хорошую школу, я учился у самого Антона Семеновича, видел его работу, помогал ему и сам много думал о виденном – и что же? Я оступился сразу же, на первых шагах.
Что за дурацкие опыты! Зачем я не сказал Королю просто: «Оставайся»? Зачем твердил, что он может идти на все четыре стороны, что я не держу его? Почему я был так уверен, что он останется? Мальчишка уже пошел по верной дороге – зачем было сталкивать его с пути? Что теперь делать? И что же все-таки случилось с горном? Нет, не мог я поверить, что горн унес Король.
Как бы там ни было, а день шел своим чередом, и я был вместе с ребятами – работал с ними, под вечер играл с Жуковым в шахматы, но ни на минуту не отпускала меня мысль об ушедших. Это была не просто мысль – это была боль. И впервые в жизни я мысленно не соглашался с Антоном Семеновичем. «Нельзя, – говорил он, – чтобы мы воспитывали детей при помощи наших сердечных мучений, мучений нашей души. Ведь люди же мы. И если во всякой другой специальности можно обойтись без душевных страданий, то надо и нам без этого обходиться».
Но могу ли я оставаться безучастным к тому, что произошло минувшей ночью? Нет. Могу ли не испытывать боли? Нет. И не только потому мне больно, что Король уже прикипел к моей душе, не только потому, что здесь я чего-то не додумал, не предусмотрел и кляну себя за ошибку. Ведь когда я на второй день своего прихода в Березовую поляну сам отпустил Нарышкина, я сделал это совершенно сознательно. Я предвидел, что мне за это попадет от того же Зимина, что дело может кончиться выговором от гороно. Однако я был убежден, что только так и нужно поступить, что это будет важно для остальных. Я, может быть, даже не узнаю Нарышкина, если встречусь с ним на улице, он не успел стать мне дорог, а все же, когда он ушел, я знал, для себя знал, что продолжаю быть в ответе за него. Может, во всякой другой специальности и можно обойтись без душевной боли, но в нашей?..
19. ПРЯМОЙ РАЗГОВОР
Школа пока была для наших ребят понятием отвлеченным, никак не связанным с их жизнью. Поэтому, ремонтируя парты, доски, учительские столы, ребята вовсе-не задумывались над тем, что осенью сами сядут за эти парты и начнут учиться. Они охотно работали в мастерской потому, что Алексей Саввич сумел сделать эту работу увлекательной, и потому, что наряду с ремонтом школьной мебели – занятием, которое само по себе пока не представляло для них интереса, – они делали и другие вещи, сулившие им много радости.
Мастерская готовила к лету гимнастический городок. Каждый день я благословлял Зимина, приславшего к нам Алексея Саввича. Этот человек знал толк в своем деле. Две наклонные лестницы и две горизонтальные, шесты, трапеции – все это ребята сооружали под его руководством.
На дворе уже было тепло и сухо, и в один прекрасный день мы поставили мачту. Стройную, тонкую сосну очистили от ветвей и коры, клотик сделали объемный: выпилили из фанеры и поместили внутри электрическую лампочку. Выкрасили мачту в белый цвет, а к Первому мая обвили кумачовыми лентами. Флаг взлетал наверх быстро и весело, опускался медленно, торжественно. Теперь мы начинали и кончали день линейкой, флаг поднимал и опускал дежурный командир. Только вот горна у нас не было, и по-прежнему ребят будил, звал на работу и ко сну все тот же колокольчик.