Шрифт:
– …отпиливающим голову…
– …нужна была, чтобы освободить несчастную от веревок.
Нольгри Ингварссон замолчал, позволяя Катарине осмыслить услышанное. А она пыталась. Искренне пыталась.
– Лет пятнадцать тому мы бы просто закрыли вот это дело, – дознаватель постучал пальцем по папке. – Но в сегодняшних обстоятельствах… реформы…
Он вздохнул и потер красноватые от бессонницы глаза.
– Гласность… демократизация… – он выплевывал слова, не скрывая своего пренебрежения. – В какой-то мере идея хорошая, но границы быть должны, а они стерлись, и это чревато многими бедами… взять хотя бы огласку, которую получило это дело…
Катарина молчала.
– Во времена моей молодости никто не посмел бы и тени сомнений выразить, а сейчас… продавцы обсуждают правомочность принятых нами решений. Дворники разбираются в доказательной базе. Художники и прочие независимые, – Нольгри Ингварссон скривился, – личности вообще берутся составлять петиции в защиту этого ублюдка… поверьте, мне пришло с полудюжины писем от разных коллективов, готовых взять Кричковца на поруки.
– Что?!
– Да, да… первое меня тоже несказанно удивило, после пятого я просто перестал обращать внимания на подобные глупости. Мы с вами знаем, что ублюдок был виновен. Виновней некуда. И смерть он заслужил. И желание некоторых личностей запретить смертную казнь, конечно, понятно… все же порой имеют место печальные факты служебных ошибок, но…
Вздох.
И переплетенные пальцы.
Тонкие. Белые. Холеные.
Хелег тоже руки берег. Он никогда не мыл посуду и уж тем более не помогал со стиркой, впрочем, справедливости ради, вещи свои Хелег сдавал в служебную прачечную. Да и в квартире его убирались.
– Не должно было оставаться ни малейшего шанса, что этот ублюдок однажды окажется на свободе… да… мы были правы. Осталось мелочь, доказать это всему миру.
И он усмехнулся.
От этой усмешки Катарине сделалось дурно. Сердце оборвалось, а тело онемело. Она попробовала было шелохнуться, да только…
– Извините, – Нольгри Ингварссон протянул стакан воды. – Я и не понял, что вы столь эмоциональны. Хелег рекомендовал вас как крайне сдержанную особу…
Вкуса воды Катарина не ощущала, да и стакан держал Нольгри. Ее руки по-прежнему ей не подчинялись.
– Ничего, пройдет… – Нольгри Ингварссон забрал воду. – Вы дышите глубже…
Голос его обволакивал, и напряжение отпускало.
– Лучше? Отлично… уж простите, чем старше, тем меньше ее контролируешь сознательно, а бессознательно получается… всякое. Не сердитесь?
Катарина покачала головой.
– Вот и хорошо… уж потерпите… недолго осталось… итак, возвращаясь к письму… неприятно, но… нам стоит выработать единую стратегию. Первый вариант. Письмо отправил кто-то близкий Кричковцу, желая отомстить вам… или нам всем?
– Вряд ли… – со стороны собственный голос Катарины прозвучал жалко.
– Согласен. Изо всех возможных вариантов этот наименее… реалистичен… второй. Кричковец на самом деле не виновен.
– Нет! – она облизала пересохшие губы. – Если это необходимо, я согласна на… полное погружение…
Неприятная процедура.
Болезненная.
И в тот, прошлый раз, когда Катарине пришлось пройти ее, она долго приходила в себя. Но ведь пришла. И теперь неделя-другая на больничной койке кажется не столь уж высокою ценой.
Не ценой вовсе.
– Похвальная самоотверженность, но нужды в том нет. Мы вам верим, – сказал Нольгри Ингварссон, наполняя стакан доверху.
А графин почти не опустел.
Как такое возможно? Он не так и велик, пинты на три будет. И то наполнен до середины. Графин прозрачен. Хрустальный? Определенно. Вон как сияют грани в тусклом свете лампочки…
– Остается третье, – дознаватель протянул стакан. – Пейте. Вода, уж поверьте моему опыту, самое верное средство, чтобы чужой морок смыть… пейте-пейте…
А ведь не только вода.
Что-то в ней есть такое, горьковатое. Или привкус лишь мерещится? Надо взять себя в руки. Дядя Петер был бы недоволен. Он не единожды повторял, что нельзя расслабляться даже наедине с собой, не говоря уже о людях. А Катарина не просто расслабилась, она размякла.
Вот и поплыла.
Она поставила стакан на протянутую газету.
– Спасибо, больше не хочется.
– Врете, – равнодушно отметил Нольгри Ингварссон. – Хочется. Но вы мне больше не доверяете… плохо, конечно, однако сам виноват… итак, третий вариант из возможных. Я имею в виду возможные реальные…
И замолчал, позволяя Катарине додумать.
Вежливость, не более того.
И за эту вежливость стоит быть благодарной, только получается плохо. Мысли разбрелись, что свидетели от протокола, поди, собери всех и приведи в сознание. А надо… надо… жаль, булавку она из рукава вытащила. Булавка здорово помогала прийти в себя.