И все-таки надеюсь, что не совершила ошибки, когда согласилась дать ему свой номер телефона.

Я снимаю сандалии и включаю светильник. Беру коробки, заношу их в комнату и ставлю возле письменного стола. Не спеша разбираю образцы настенного декора, пока голова занята совершенно сторонними мыслями. В них я продолжаю видеть улыбку парня и синие глаза. Ямочки на щеках. Слышать его голос, который почему-то кажется мне знакомым.

Впрочем, когда-то я в каждом втором человеке искала свое прошлое и не находила. Увы, так бывает, когда не можешь вспомнить половину своей жизни.

Я вздыхаю и открываю ноутбук. Ухожу в ванную комнату, чтобы расчесать и убрать волосы в хвост. Вернувшись в комнату, сажусь за эскиз спальни, и проходит не меньше часа, прежде чем я подхожу к кухонной панели и включаю электрический чайник. Пока он нагревается, отступаю к окну и случайно отодвигаю жалюзи…

В моем доме живут пенсионеры, студенты и эмигранты. Здесь много соседей, но каждый занят собой, и когда-то я сама выбрала это место из-за людской суеты. Мне хотелось спрятаться в ней, как в коконе, оставшись за собственными стенами. Вот и сейчас кто-то проходит мимо по аллее, кто-то проезжает, не замечая сидящего на скамейке парня…

Он больше не улыбается, а выглядит серьезным и задумчивым. Наверное, мне стоит испугаться: почему он до сих пор здесь? Почему не ушел? Но мы были вдвоем у двери моей открытой квартиры, и он не причинил мне вреда.

Не знаю, почему у меня нет страха перед ним. Перед этим темноволосым красивым парнем, который всю дорогу, пока мы шли к моему дому, оставался собой, не стараясь произвести на меня впечатление. Конечно, его прямота немного шокировала, но также и подкупала.

Что в нем такое, что я не могу просто взять и задернуть жалюзи, оставив его за ними одного?

Почему мое сердце забилось чаще, стоило увидеть его вновь?

Он поднимает голову и находит меня в окне. Смотрит молча, словно прикипает взглядом.

Я беру в руку телефон, показываю ему, и он догадывается. Набирает мой номер:

– Привет, принцесса.

– Алекс? Разве ты не ушел домой?

Он смотрит долго, прежде чем ответить:

– Нет.

– Почему?

– Мне понравилось здесь. Решил отдохнуть.

– А если серьезно?

– А если серьезно… – в динамике слышен его размеренный вдох. – Я не бездомный, но у меня такое чувство, что мне больше некуда идти.

Не знаю, говорит ли он правду – я не из тех людей, кто умеет читать мысли других. До него не предлагала свое общество никому, а ему говорю:

– Поужинаешь со мной?

И улыбаюсь, когда слышу в ответ:

– Буду рад.

– Лена Мартен… Какая необычная фамилия. Точнее, я никогда прежде не встречал такой. Твои предки были французами?

– Да, мой прадед попал в Америку еще во вторую мировую войну и здесь остался. Это мамина фамилия, я никогда не знала своего отца. Знаешь, несколько лет назад я каталась с Чарли на катере, упала за борт и едва не утонула. А когда очнулась, то ничего не помнила. Единственное, что смогла назвать, это имя мамы – Адели Мартен, и то не сразу. Так что моя фамилия мне очень дорога.

Мы сидим с Алексом в моей квартире за небольшим столом, расположенным в кухонной зоне, и едим пасту с сыром и ветчиной, запивая всё соком. Услышав о происшествии, которое едва не стоило мне жизни, Алекс мрачнеет и застывает с вилкой в руке, странно-тоскливо глядя на меня.

– Кто такой Чарли?

– Это мой дедушка. Но я его почти не помню, как и половину своей прошлой жизни. Так что я не совсем обычная девушка, иногда со мной непросто.

Однако я не хочу, чтобы он грустил и приподнимаю уголки губ.

– А что именно ты помнишь, Лена?

– Очень хорошо детство. Аризону, Техас… Подругу Камиллу, с которой мы вместе ходили в школу в Хьюстоне. Наш подержанный «Форд», небольшие квартирки, вот как эта, и дороги, дороги… В Хьюстоне мы прожили с мамой почти два года, а до этого много переезжали. А потом провал. Не черный и пустой, а будто затянутый туманом. Иногда в нем проступают какие-то лица, особенно во сне, но стоит проснуться… как они сразу же исчезают. Мой врач считает, что я сама не хочу их помнить. Странно, правда?

– Почему?

– Потому что в памяти остались все знания, полученные мной за последние годы. Исчезли только люди и окружение. Словно сознание само их стерло.

Пальцы Алекса крепко сжимают вилку, и я пробую перевести разговор:

– Извини, не хотела тебя расстроить. Так вышло. Лучше расскажи о себе.

– Нет, мне интересно! Скажи, Лена… как ты все перенесла?

Похоже, ему действительно интересно, и я признаюсь:

– Первый год после выздоровления было очень сложно – у меня были глубокие порезы на ногах, рассечен лоб и сломана лодыжка. Я была все время в подавленном настроении и ничем не могла это объяснить. Но мама очень хотела, чтобы я жила дальше и многое для этого сделала. Я не могла ее подвести.