– А как зовут вашу супругу? – спросил я.

– Элена, – ответил он.

– Элена де Лаверде, – сказал я, словно взвешивая ее имя, прибавив к нему частицу, которую в Колумбии продолжали использовать почти все люди его поколения.

– Нет, – поправил меня Рикардо Лаверде. – Элена Фриттс. Мы не хотели, чтобы она брала мою фамилию. Современная женщина, знаете ли.

– А это современно?

– Тогда было современно. Не менять фамилию. А поскольку она гринга, люди ей это простили. – И он тут же добавил, с внезапно вернувшейся беспечностью: – Ну что ж, выпьем по одной?

Так мы и провели тот вечер – потягивая белый ром, оставлявший в горле привкус медицинского спирта. К пяти часам нам наскучило играть, так что мы оставили кии на столе, сложили шары в картонную коробку и уселись на деревянные стулья, как зрители, болельщики или просто усталые игроки, каждый со стаканом рома в руке, время от времени слегка взбалтывая его, чтобы перемешать со льдом и оставляя на стекле отпечатки потных пальцев, запачканных мелом. Отсюда мы могли обозревать барную стойку, вход в туалеты, телевизор и даже обсуждать партии за двумя соседними столами. За одним из них четверо игроков, которых мы никогда раньше не видели, в шелковых перчатках и с разборными киями, поставили за одну игру больше денег, чем мы с Лаверде ставили за месяц. Тогда-то, сидя рядом со мной, Рикардо Лаверде и сказал мне, что никогда никому не смотрел в глаза. И тогда же меня впервые озадачило глубокое противоречие: с одной стороны, его дикция и утонченные манеры, с другой – нескладный облик, очевидная бедность и даже само его присутствие в таком месте, где ищут стабильности люди, чья жизнь по какой-то причине стабильности лишена.

– Как странно, Рикардо, – сказал я. – Я же вас так и не спросил, чем вы занимаетесь.

– Не спросили, – ответил Лаверде. – И я вас тоже не спросил. Но я думаю, вы преподаватель, тут все преподаватели: в центре полно университетов. Вы ведь преподаватель, Яммара?

– Да. Преподаю право.

– Это хорошо, – сказал он с кривоватой улыбкой. – В этой стране не хватает юристов.

Мне показалось, что он добавит что-то еще, но он ничего не добавил.

– Но вы мне так и не ответили. Чем вы занимаетесь?

Он молчал. О чем он думал в те секунды, что пронеслось у него в голове… Теперь-то я понимаю: подсчеты, оправдания, умолчания.

– Я пилот, – сказал Лаверде. Такого голоса я у него никогда раньше не слышал. – Точнее, был пилотом. А теперь я пилот на пенсии.

– Пилот чего?

– Того, что пилотируют пилоты.

– Ну да, но чего именно? Пассажирских самолетов? Патрульных вертолетов? Я же об этом ничего…

– Послушайте, Яммара, – произнес он медленно, но твердо. – Я не рассказываю свою жизнь кому придется. Сделайте мне одолжение, не путайте бильярд с дружбой.

Я мог бы обидеться, но не обиделся: в его словах за внезапной и беспричинной агрессией прозвучала мольба. За грубой репликой сразу же последовало раскаяние, он просил примирения, как ребенок, который отчаянно пытается привлечь к себе внимание, и я простил ему грубость, как прощают ребенку. К нам то и дело подходил из-за стойки хозяин заведения дон Хосе, полный лысый мужчина в фартуке как у мясника, он наполнял наши стаканы ромом со льдом, а после тут же удалялся к себе, на алюминиевую скамью возле стойки, и углублялся в кроссворд из «Эспасио». Я думал об Элене де Лаверде, о супруге Лаверде. В такой-то день такого-то года Рикардо исчез из ее жизни и вошел в ворота тюрьмы. Но что же он сделал, чем это заслужил? Неужели жена не приехала к нему ни разу за все эти годы? И как бывший пилот оказался в бильярдной в центре Боготы, почему проматывает здесь деньги? Быть может, тогда в моей голове впервые пронеслась эта мысль, пусть и совсем неоформившаяся, скорее, даже догадка. Потом я не раз к ней возвращался, облекая в самые разные слова, а порой и слова были не нужны: «Этот человек не всегда был этим человеком. Раньше этот человек был кем-то другим».

Когда мы вышли, уже стемнело. Я не вел учет выпитому в бильярдной, но помню, что ром ударил нам в голову и тротуары Ла-Канделарии вдруг сделались более узкими. Идти по ним было непросто: из тысяч офисов, расположенных в центре, высыпали люди, они направлялись домой, или заглядывали в магазины, чтобы купить подарки к Рождеству, или толпились на углу в ожидании автобуса. Выйдя из бильярдной, Рикардо Лаверде тут же налетел на женщину в оранжевом костюме (по крайней мере там, в желтом свете фонарей, он казался оранжевым). «Эй, смотри, куда идешь», – сказала ему женщина, и мне стало ясно, что отпустить его домой одного в таком состоянии было бы безответственно и даже рискованно. Я предложил проводить его, и он согласился или, по крайней мере, не выразил явного протеста. Несколько минут спустя мы уже шагали мимо запертых дверей церкви Ла-Бордадита. Толпа осталась позади, мы словно вошли в другой город в разгар комендантского часа. Сердце Ла-Канделарии – территория вне времени: из всех районов Боготы только здесь на некоторых улицах можно представить себе, какой была жизнь век назад. Во время этой прогулки Лаверде впервые заговорил со мной как с другом. Вначале я решил, что он пытается загладить вину за недавнюю беспричинную грубость (алкоголь нередко пробуждает в людях раскаяние, глубокое чувство вины); но потом мне показалось, что им движет что-то еще, как будто ему срочно потребовалось что-то сделать, но что именно, я понять не мог. Я поддакивал ему, как поддакивают любому пьянице, когда он пускается в свои пьяные откровения.

– Эта женщина – все, что у меня есть, – заявил он.

– Элена? Ваша супруга?

– Это все, что у меня есть. Не просите подробностей, Яммара, нелегко говорить о своих ошибках. Я тоже совершал ошибки, как любой другой. И сам все испортил. Вообще всё. Вы молоды, Яммара, возможно, вы пока что не совершали серьезных промахов. Изменить своей девушке, переспать с девчонкой лучшего друга – я говорю не об этом, Яммара, это все детские игры. Я говорю о настоящих ошибках, которые вам еще не знакомы. И слава богу. Наслаждайтесь, Яммара, наслаждайтесь, пока можете: человек счастлив, пока не совершит одну из этих ошибок, а после стать собою прежним уже невозможно. Впрочем, это я проверю сам в ближайшие дни. Приедет Элена, и я попытаюсь стать собой прежним. Элена была единственной любовью в моей жизни. Мы расстались, мы не хотели этого, но расстались. Жизнь вынудила нас расстаться, так бывает. Я все испортил. Я все испортил, и нам пришлось расстаться. Но это не главное, послушайте меня, Яммара, главное – суметь все исправить. Хоть и прошло время, пусть даже много лет, никогда не поздно починить то, что ты когда-то сломал. Я сделаю это. Элена сейчас приедет, и я все исправлю, не бывает ведь непоправимых ошибок. Это произошло много лет назад, давным-давно. Вы еще не родились, думаю. Скажем, в семидесятом. В каком году вы родились?

– Как раз в семидесятом, – сказал я.

– Точно?

– Точно.

– Не в семьдесят первом?

– Нет, в семидесятом.

– Ну так вот. В том году произошло много всего. В последующие годы, конечно, тоже, но в семидесятом – особенно. Тот год изменил нашу жизнь. Я позволил жизни развести нас, но это не главное, Яммара, послушайте меня, главное – что произойдет сейчас. Элена скоро приедет, и я заглажу свою вину. Это не может быть так уж сложно, правда же? Мы все знаем кого-то, кто взял себя в руки и исправил свои ошибки, правда же? Или нет? Это я и хочу сделать. Исправить ошибки. Это наверняка не так уж сложно.