– Вот – вот, милок, расскажи о моем горе, я и заявление написала, оно в пакете вместе с железкой.

Ильин ждал Журавлевича возле отдела в служебных «жигулях».

– Лейтенант, карета подана. Козельский расщедрился по случаю возвращения таксиста с того света.

Однако не успела машина тронуться с места, как ей наперерез, неуклюже махая руками, выбежал дежурный старшина.

– Стойте! Стойте!

– Ну что еще? – опустив стекло, спросил Ильин.

– Вас вызывает начальник отдела.

– Нас?

– Нет, только товарища капитана, лейтенанту приказано ехать в больницу.

– Что за срочность? – выходя из машины, проворчал Ильин. – Целый день никому не был нужен, а тут загорелось.

– Точно не знаю, но, говорят, на Вас какая – то жалоба, – ответил старшина и шепотом добавил: – Начальнику из райкома звонили…

– Хорошо, Петрович, сейчас буду.

Ильин обернулся к озабоченному Журавлевичу и, пытаясь скрыть растущее негодование, улыбнулся.

– Райком мной интересуется. Я, брат, параллельно веду еще одно уголовное дело, докопался до интересных фактов, наступил кое – кому на хвост, вот улей и зашевелился… А ты не волнуйся, езжай и сделай все как следует. Главное, разузнай у таксиста о человеке, чей клок волос и шпилька остались у него в руке. У меня сложилось впечатление, что он хорошо знаком со своими обидчиками. Прими заявление, подробно все запиши, я буду ждать в отделе. Твое первое дело мы должны провести на высшем уровне, со знаком качества, – он весело хлопнул Журавлевича по плечу и улыбнулся, но в глазах затаилась тревога. – Нет, меня они так просто не возьмут, я это предвидел… Ну, держись, Николай! – он подтолкнул Журавлевича к машине, резко повернулся и, слегка сутулясь, быстро направился к зданию милиции.

Журавлевичу вдруг захотелось поддержать капитана, сказать что – то хорошее, что он может на него рассчитывать, но именно в этот момент нужных слов не нашлось.

Журавлевичу не терпелось встретиться с таксистом, но словоохотливая санитарка долго искала лечащего врача, без ведома которого не разрешали посещения. Идя вслед за ней длинным больничным коридором, лейтенант узнал о любовных похождениях врача – терапевта, о том, что главврач новый больничный цветной телевизор отвез к себе на дачу, а привез старый, который невозможно смотреть, что импортные лекарства прямиком попадают в руки спекулянтов. Он несколько раз пытался перевести разговор в нужное русло, но санитарка считала своим долгом рассказать обо всех недостатках, будучи убежденной, что он, как работник милиции, должен принять меры.

– А вот и восьмая палата, – произнесла она. – Проходите, товарищ инспектор, Петя Вас уже три дня ждет.

Санитарка, не обращая внимания на удивление лейтенанта, заглянула в палату.

– Петя, к тебе гость, – и шепотом добавила: – Из милиции…

– Ждет уже три дня?.. А почему только сегодня сообщили? – наконец пришел в себя Журавлевич.

– Так распорядился лечащий врач.

Журавлевич надеялся первым поговорить с таксистом, он рассчитывал на откровенный разговор, но прошло три дня! Больничная палата не преграда для того, чтобы увидеться с кем угодно и десять раз изменить свои показания. Их глаза встретились, и Журавлевич по настороженности во взгляде потерпевшего понял, что откровенного разговора не получится. Некоторое время они не таясь изучали друг друга.

«А Ильин молодец, – отметил про себя лейтенант, – фотография получилась один к одному. И вовсе не похож он на человека, бывшего на волосок от смерти».

– Удивлены? – первым нарушил молчание таксист.

– Если честно, да, – подходя ближе и усаживаясь на табуретку, ответил Журавлевич. – Я Вас видел сразу после операции…

– А на мне как на собаке, – улыбнулся таксист и добавил: – Это я попросил лечащего врача Вас не беспокоить. Для такого разговора нужна хорошая голова, а у меня, сами знаете, с дыркой. Зато теперь могу и поговорить, и даже сделать заявление.

– Вы знаете тех, кто Вас избил?

Таксист неторопливо взял с тумбочки стакан с компотом, сделал несколько небольших глотков и тяжело вздохнул:

– Ну что Вы, наоборот, я хочу сказать, что милиция зря беспокоилась, – и, медленно поставив стакан на место, развел руками. – Перебрал я в тот вечер, где был и что делал, не могу сказать, помню только, что лил дождь.

В этот момент Журавлевич напоминал человека, которого окунули с головой в воду и, подержав там чуть больше допустимого, дали возможность вынырнуть и вдохнуть. Таксист, сдерживая смех, добавил:

– Вижу, Вы не рады, а мне так хотелось сделать милиции приятное. Одним словом, заявляю, что никаких претензий по поводу получения телесных повреждений ни к кому не имею, во всем виноват сам и «ауф видерзеен», как говорят немцы. А может, я в пьяном виде кого – то избил? Может, кто – то жалуется на меня? Тогда дело другое, допрашивайте, все, что припомню, расскажу.

Журавлевич не ответил. Он отрешенно перебирал бумаги в своей папке, а перед глазами стояло улыбающееся лицо Козельского. Первое дело, похоже, лопнуло, и начальник обязательно с издевкой спросит, что же он такое важное раскрыл за неделю работы.

– Писать можете? – протягивая чистый лист больному, спросил Журавлевич.

– Вот чего не могу, того не могу, – смутился таксист, – Вы бы сами или сестру позовите.

– А как девушкам письма писать, так мог? – послышался из дальнего угла хрипловатый старческий голос.

Журавлевич только теперь заметил, что в палате они не одни. В правом углу, ближе к окну, лежал человек с забинтованной головой, на которой выделялись только крючковатый нос да щель вместо рта.

– Дед, не вешай человеку лапшу на уши! – озабоченно, даже с испугом крикнул таксист, – Я тренировал руку, пальцы не слушаются, а заявление – это документ.