А вот и интрижка затевается. На место, которое вот-вот освободится, претендует круглолицая гражданка с ярко выраженной активной жизненной позицией. Она оценивающе смотрит по сторонам, прикидывая шансы конкурентов на появившуюся вакансию. Конечно, главный конкурент – это я. Интересно, как я выгляжу в глазах этой, по всей видимости, бывшей убежденной пионерки, пытающейся изящно оттопыривать мизинец правой руки, в которой она держит сумку с картошкой. А там не меньше пяти килограммов. Но, по всей видимости, ей когда-то вбили в голову, что женщина должна выглядеть элегантно, а оттопыренный мизинец, как она, наверно, считает, и является признаком наивысшей элегантности. Значит, будет оттопыривать. Всегда и везде. Невзирая на то, что именно в ее руке – бокал шампанского, сумка с картошкой или гранатомет… Но вот перед этими растопыренными по всем правилам элегантности пальцами стоит худой, небритый, ничего не оттопыривает, и того и гляди займет столь желанное ею место, бескорыстно нагретое собирающимся встать гражданином. Это несправедливо. Если сейчас быстренько организовать собрание едущих в трамвае и обсудить наиболее достойную кандидатуру на занятие освобождающегося места, то единогласно выберут ее. Ну, может, не единогласно, а подавляющим большинством голосов, но только ее. Я хорошо знаю этот тип людей, которые ведут себя так, будто все им что-то должны. Иногда это результат элементарной наглости и невоспитанности, а иногда просто попытка скрыть неуверенность в себе за напористым поведением, громким голосом и постоянным обращением к собеседнику со словами типа «ведь это правда!» или «ведь так!», произносимыми тоном, не терпящим возражений и без всякой вопросительной интонации. И, что самое интересное, большинство записанных наглыми дядьками и тетками в должники, согласно кивают головами и суетливо достают кошельки, извиняясь за то, что с собой так мало. Вместо того, чтобы просто послать… они живут с чувством вины за невозвращенные сполна долги и радуются каждой возможности хоть чем-то ублажить наглеющих самозванных кредиторов. А вот и… бам… уй… вот это да! Круглолицая гражданка, похожая на огромный пластиковый пакет, доверху набитый баскетбольными мячами, одним выверенным движением бедер откидывает меня на полметра и, элегантно скользнув над коленями поднимающегося старичка, плюхается на желанное место, которое при такой резкой смене весовой категории седока делает глубокий выдох, звучащий как то, что не рекомендуется делать в общественных местах. Но что на что похоже и кто что подумает, это уже не важно. Цель достигнута, все препятствия преодолены – она уселась! Лицо ее расплывается в надменной улыбке, направленной внутрь, хотя снаружи все остается неизменно спокойно, как бы подчеркивая, что произведенный бросок и бреющий полет над коленями встающего гражданина – это совершенно естественный и закономерный ход событий, завершающий очередную цепочку причинно-следственных связей. Она сидит, мы с трамваем стоим, солнце восходит, нога чешется. Это неизменное состояние окружающего мира на ближайшие несколько минут. Кто сказал, что все течет, все изменяется? Ерунда. Иногда Вселенная замирает, как для большого апчхи, и в такие моменты часто появляется Голос… но, слава богу, трамвай поехал. В этот раз Голос не успел. И хорошо, уж очень не хочется слушать премудрые поучения, особенно в общественном месте, а то ведь можно забыться, и начать отвечать, а человек, разговаривающий сам с собой, выглядит странно и подозрительно. Вдруг еще какие-нибудь знакомые рядом окажутся? Сейчас главное быстро занять голову какой-нибудь ерундой, включающей все мозговые резервы. Тогда Голос не пробьется. Он затаится, выжидая следующего удобного момента. Решать надо мгновенно. Запеть? Сплясать? Начать ругаться с отпихнувшей меня гражданкой? Это, конечно, тоже выглядит странновато, но по крайней мере больше похоже на крик души обалдевшего от мороза человека, чем на приступ шизофренического саморазговаривания. «Граждане, приготовьте проездные документы, пожалуйста!» Это как-то само вырвалось, а зря. За это ведь могут и в ментовку сдать. Но граждане пассажиры безропотно начинают рыться в карманах, доставая окоченевшими пальцами кусочки бумаги. И вдруг, о ужас! «Разрешите полюбопытствовать ваши документики!» Совсем рядом стоит и пялится через толстенные линзы очков замухрышка, которому больше всех надо. У, телескоп ходячий. Ну, сейчас начнется. «Вот, пожалуйста», – и я протягиваю ему пропуск в больницу. Книжка красная, снаружи ничего не написано, а внутри все как положено: психиатрическая больница номер семь, фотография, должность, допуск во все отделения, включая буйное, печать, подпись. «Спасибо, – громко говорит ходячий телескоп, возвращая пропуск, – у меня проездной», – и протягивает талон на прием в поликлинику при нашей больнице, на восемь тридцать, к доктору Богдановой. Молчать бы и радоваться, что обошлось, но не могу. «Товарищ, у вас билет на дирижабль, а это самолет. Придется зайти в булочную и перекомпостировать. И еще…». Но что это? Моя “баскетболистка” потеряла былой оптимистический румянец и демонстративно шарит по карманам, подготавливая почву для традиционного е7-е5 «я его куда-то дела». Теперь главное – пауза. Надо дать ей помучиться, чтобы она поняла всеми своими мячиками, что наглое отпихивание меня бедром было страшной ошибкой, и ее сейчас мало того, что оштрафуют, так еще и высадят из трамвая. А ведь достаточно было жалобно пискнуть, и я бы просто пропустил ее на это место. Ладно, достаточно. Мячи сдулись, оптимизм исчез. «Граждане, извините, совсем забыл, что с сегодняшнего дня я в отпуске, задумался, и забыл, извините еще раз, ничего проверять не буду, а те, кто еще не взял билет, передавайте, пожалуйста. И спасибо за внимание, особенно Вам». Последняя фраза с придыханием, интимным голосом, наклонившись над ухом утонченно наказанной гражданки. Это тебе не пальцы оттопыривать. Она прекрасно это понимает, но делает вид, что ничего не произошло, всматриваясь куда-то сквозь замерзшее стекло. Прощайте, мадам, я удаляюсь для совершения ежедневного трудового подвига. Шаг из промерзшего трамвая на промерзшую землю. За спиной: «Приготовьте билеты, пожалуйста». А ведь эта, из мячиков, билет так и не взяла. Сейчас ей еще достанется. Может, на сегодня даже многовато. Надеюсь, что «телескоп» успел выйти, ведь это его остановка. Что-то не видно его нигде… Жаль.

Так думал Адам Забодалов, направляясь к проходной психиатрической больницы № 7, где через несколько минут начнется его последний рабочий день в качестве электрика 6-го разряда и через несколько часов кончится последняя жизнь в качестве существа, впервые назвавшего себя Человеком.

Проходная, к которой направлялся Забодалов, с виду была обычным домиком из светлого кирпича с покрытой снегом грязной шиферной крышей и большой коричневой дверью, из-за многократных перекрасок потерявшей все былые резные украшения и похожей на кусок неудавшегося блина. Якобы для сохранения дефицитного тепла сверху к двери была прибита огромная скрипучая пружина, издающая душераздирающие вопли при малейшем прикосновении к дверной ручке. На самом деле, тепло было ни при чем. Пружину приделал зять вахтерши Тетимаши для того, чтобы любимая теща могла спокойно спать на рабочем месте, не опасаясь бесшумного проникновения злоумышленников. Интересно, что проходная эта служила только для входа в больницу. Здесь находилась «Тетрадь записи приходов». А «Тетрадь записи уходов» находилась с другой стороны больницы на новой проходной, сделанной по последнему слову техники из стекла и бетона с кондиционером, вентилятором тепловой завесы и зеркальными стеклами, за которыми никогда ничего не видно. Они отгораживали вахтера от остального мира, и никто не знал, бывает ли вообще кто-нибудь за этими стекляшками. Однажды, когда Забодалов только начал работать в этой больнице, он попробовал выйти через старую проходную, но стоило ему только приоткрыть дверь со стороны больничного двора, как, вероятно от сквозняка, входная начала так хлопать и скрипеть пружиной, что неожиданно разбуженная Тетямаша произвела в его сторону несколько выстрелов. Патроны были холостыми, и дело тогда замяли. Кроме этого случая, ни одной другой попытки уйти через входную проходную за всю историю существования больницы больше не было.

Забодалов приближался к заветной проходной на прямых ногах, с нелепо выгнутой спиной, пытаясь убежать от назойливо леденящей майки. Руки его были сжаты в кулаки внутри перчаток, пустые пальцы которых беспомощно вздрагивали при каждом шаге, напоминая вымя коровы из отсталого колхоза времен борьбы за выполнение продовольственной программы. Большая ручка кричащей двери позволяет открывать ее кулаком, не снимая перчаток. Последний шаг, и он в тепле. Но замерзшие пальцы рук и ног не хотят сразу верить привалившему счастью и еще не слушаются приказов сверху. Поэтому тетрадь приходов приходится заполнять, держа ручку в кулаке.

В графе «особые отметки» Забодалов старательно вывел: «Свежезамороженный». Это было традиционным откровением с его стороны. Прошлым летом, когда шел проливной дождь, он написал в особых отметках книги прихода «Мокрый», а в тетради ухода «Сухой». Начальник охраны Палочкин, не очень уверенный в себе ефрейтор в отставке, побежал жаловаться руководству, что электрик издевается над системой безопасности объекта. Главврач молча выслушал его и сухо сказал: «Узнайте, если соврал – накажем, если нет, дадим премию за честность». Премию, конечно, не дали, а начальник охраны много лет рассказывал эту историю за пределами больницы, только уже как пример собственного чувства юмора. Но в этот день Забодалов не был мокрый. Он был свежезамороженный. Поэтому и написал «свежезамороженный».

Все время, пока шла запись в книгу прихода, Тетямаша стояла посреди своей каморки, и быстро моргая, периодически открывала рот. Забодалов сначала попытался проделать то же самое, но потом, как бы обо всем догадавшись, серьезно сказал:

– Знаю. Вам в народном театре поручили роль умирающей рыбки. Далеко пойдете. О-о-очень натурально получается.

– Апчхи, – ответила Тетямаша.

– Всего-то навсего, – разочарованно пропел Забодалов, – а я-то думал… Кстати, американские насморкологи настоятельно рекомендуют при чихании блокировать все возможные пути выхода воздуха, для создания дополнительного давления, поэтому в следующий раз, когда соберетесь чихать, сядьте на стул, закройте глаза и заткните уши.

Когда до Тетимаши дошел смысл рекомендаций насморкологов, она укоризненно покачала головой и сказала:

– Хороший ты человек, Забодалов, только вредный. Лучше скажи, что с насморком делать? Еще целый день сидеть, а он… – и она начала опять беспомощно дрожать нижней губой, шумно вдыхая и выдыхая воздух.

Забодалов подпер подбородок рукой и стал покачивать головой в такт Тетимашиным вдохам. Нет, определенно, искусство понесло большую утрату… правда, вахтерство приобрело неоценимого «Ворошиловского стрелка». Наверное, уже пора решить, что важнее для народного хозяйства – артист или снайпер. После того как она пять раз пальнула в него из табельного пистолета, он очень любил лишний раз об этом напомнить. Все это время Тетямаша глубоко вдыхала носом воздух и судорожно махала перед собой кистями рук, как курица крыльями перед дальним перелетом.

– Апчхи, – наконец сказала она.

– Будьте здоровы, Тетямаша Николаевна, – уважительно сказал Забодалов. – Если хотите, продиктую самый эффективный способ лечения насморка. Поможет раз и навсегда. Надо намазать указательный и средний палец правой руки вазелином и как можно дальше засунуть в нос…

– Погоди, возьму, чем записать, – перебила его Тетямаша, видно ей понравилось серьезное и обстоятельное начало.

– …А указательный и средний палец левой руки, – продолжал Забодалов, – надо сунуть в розетку.

Все это произносилось совершенно серьезным тоном с учительской интонацией, используемой педагогами при чтении диктанта ученикам плохо успевающего класса.

– Ну ты… апчхи… совсем… апчхи…

– И не стоит меня благодарить. Помощь чихающему на все ближнему – святая обязанность каждого электрика, работающего в медицинском учреждении, – декламировал Забодалов театрально кланяясь и медленно пятясь к выходу. Он уже успел немного согреться, и тридцать пять шагов до подсобки не казались такими ужасными.