Второй эпизод. В середине 50-х годов довольно большим тиражом появляется в продаже том «Калевалы». Мальчишки читают взахлёб, хотя это и стихи, а не проза, к которой они привыкли. Отец одного моего приятеля, полистав книжку, мне и сыну заявил: «Читали бы лучшие русские былины! Знаю я их пропаганду: мельница Сампо перемелет всех врагов Суоми, финский богатырь заточит свой меч на уральских скалах!..»

Этих ребят из Сестрорецка нам не забыть: финны убили их родителей, лишили их крова. А маленькую родственницу поэта-блокадника Анатолия Молчанова убил финский снаряд в посёлке Дибуны уже после снятия блокады немецкой, но оставалась и продолжала действовать блокада финская. Фото Л. Прусьяна

Во время Зимней войны 1939–1940 годов Красной Армии удалось преодолеть оборону финнов

И на сладкое – анекдот. Как мне говорил мой дядя, кадровый рабочий Ижорского завода, боец Ижорского батальона: «У нас до войны группу передовиков труда в Сестрорецк в санаторий отправили. Была грибная пора, а они все страстные грибники. Собирали, собирали грибочки и где-то тихой сапой перешли реку Сестру… Вернулись они через недели три, но уже – через Москву! То-то было переполоху на заводе! Хорошо отдохнули ребята!»

…В большом зале Дома журналистов на Невском проспекте мы с моим учителем, завлитом театра «Родом из блокады» А. Я. Гребенщиковым, проводим вечер «Ленинградские писатели – участники вооружённых действий против Финляндии». Мне как бывшему писательскому кадровику поручено составить список. Составил, хотя и неполный: 40 человек – только из Ленинграда! А ведь были ещё и добровольцы-москвичи.

Звучали стихи, скупо цитировалась проза. Все пришли к выводу о том, что «Зимняя» война была генеральной репетицией войны большой. Жаль, не все чисто военные уроки удалось учесть, но в плане духовном именно тогда появилось понятие писатель-фронтовик, именно тогда набрала силу наша поэзия, удар по врагу которой можно сравнить с залпом легендарных «Катюш».

Н. Н. Сотников

Тусклый свет маскировочный

из прищуренных фар.

И студёные ночи.

И сражений угар.

И в раненьях забвенье.

И по дому тоска.

Вечность там, где мгновенье.

Где мгновенье, – века.

Отступает, упорствуя,

ненавистный рубеж.

Мы готовим народ свой

для грядущих побед.

Коль не выйти нам к Выборгу

этой лютой зимой,

мы свободу не вырвем

никакою ценой,

мы блокады грядущей

никогда не прорвём!..

Так что на смерть идущим

наш последний поклон!

Николай Ударов

Финская кампания кончается.

Скоро затемнение снимать.

Занавеска на ветру качается —

о войне она не хочет знать.

Человек, вернувшийся в свой город…

После фронта жизнь ему нова.

Лишь сейчас почувствовал он голод,

только этот голод – на слова.

Пустовала комната родная.

Вся в пыли машинка на столе.

Думалось ему: «Испил до дна я

чашу фронтовую на Земле…».

Для него – как будто всё впервые.

Не идут ни сон и ни слова.

Видятся дороги фронтовые.

Налилась войною голова.

Вдруг в неразберихе сна и яви,

как рассвет, забрезжила строка.

Некогда её гранить и править —

надо зафиксировать пока.

В темноте находит выключатель.

Вспыхнет свет. Погаснет. И опять

строчка продолжается сначала,

только он посмеет засыпать.

Этот свет мигающий заметит

всё на свете видящий патруль.

Что ему писатель мой ответит?..

Он домой вернётся поутру.

Что поделать? Времена такие.

В них беда твоя, а не вина.

Назовёт иные позывные

скоро всенародная война.

Николай Ударов

Исторический очерк

Я – рядовой защитник моего города, один из 900 тысяч награждённых медалью на светло-зелёной ленте «За оборону Ленинграда». Моя мать лежит на Пискарёвском мемориальном кладбище, отец – на Серафимовском… Четырнадцатилетним подростком я рыл окопы, засыпал песком зажигательные бомбы на чердаке нашего дома и варил студень из столярного клея. В пятнадцать лет очищал весенний город от метрового льда, наросшего за зиму, разбирал на дрова дома и срезал кочаны капусты, посаженной в сквере у Исаакиевского собора. А в шестнадцать был уже солдатом, добровольцем, овладевшим сложной специальностью радиста-разведчика.