Я уже говорила, что день был чудесный? Так вот, он действительно был. Солнце светило, студенты шуршали. Ничего не болело… что в определённом возрасте уже воспринимаешь, как истинную благодать.

Да и хорошо мне тут было. Университет я обожала с самого детства, когда ещё папенька с собой на работу брал. Здесь прекрасным было всё: запах старого лака, скрипучий паркет, облезающая краска вон там, у лестницы и высоченные двери, гул молодых голосов… Это были одновременно неизбежность и призвание, наверное.

Отец научил меня всему лучшему, что во мне было: любви к звёздам, к людям и к жизни.

«Без звезды в сердце вы нищи», были его слова, которые я из курса в курс повторяла студентам. «У каждого должны быть свои небеса» и «Звёзды доверяются только чистому сердцу».

И они доверялись – им, мне, нашему маниакальному энтузиазму. Так. Что-то я отвлеклась.

В общем, я с удовольствием вышагивала по коридору факультета астрофизики и посматривала в окна галереи, через которую лежал мой путь. Снаружи была звонкая, сочная весна в самом своём расцвете, умытая утренним дождём и тут же обласканная солнцем. От этого к ощущению счастья прибавилось предвкушение неизбежного чуда, словно в юности. А в груди что-то тоненько волновалось. Не иначе, Пахрачёв на меня слишком сильно надышал после пробежки, чтоб ему там икалось до ужина.

К концу последней на сегодня лабораторной он заглянул в дверь, и я махнула, «заходи».

Парнишка просочился вдоль стены ко мне, и мы тихонько остановились у окошка.

Пока остальные корпели над работой, я рассматривала под увеличительной линзой Сашкину находку. Это была составная из нескольких частей трубка, явно на остатках частей какой-то из монтировок [1] , потому что колёсико часов тут прослеживалась явно.

– Мало света, – пробормотала я себе под нос, и Сашка неожиданно предложил:

– А пойдёмте наверх, пока пара не кончилась, там и посмотрим.

– Не, не успеем, – я попробовала подковырнуть колёсико, и мне показалось, оно чуть заметно сдвинулось. – Мне лабораторные собирать пора, а наверх, даже если через ступеньку, их там девяносто три, на минуточку. Нельзя так с пожилыми людьми.

– Ру-русла… на Алексеевна! Вы что говорите такое? Вам лет-то не больше… – Пахрачёв смущённо заткнулся.

– Точно тебе говорю, девяносто три. Все почему-то думают, что больше. Я про ступеньки сейчас, если что. – Колёсико явно шевелилось, но что-то ему мешало. У меня от напряжения даже переносица вспотела. Труба была однозначно очень старая, и потерять её по моей неосторожности было бы обидно.

– Ну точно на комплимент нарываетесь, – с облегчением выдохнул мальчишка и вдруг опять напрягся, – Или вы меня разыгрываете?

– Ну какой розыгрыш, Пахрачёв, ты чего?… Мм… Я сейчас сделаю одну вещь, за которую коллеги, если узнают, меня казнят особенно извращённым способом, поэтому…

– Могила, – с готовностью кивнул мой верный аспирант.

– Пожилой человек, это разве старый, Саня? – спросила я, доставая под изумлённые взгляды студентов вэдэшку из ящика с инвентарём. – Самой страшно, не говори ничего. Так вот, друг мой, это человек не старый вовсе, а тот, кто пожил и имеет некоторый опыт с этой жизнью справляться, – я примерилась к артефакту, прищурив для верности один глаз. – Ну вот, как-то так. А теперь – не дышите! – Осторожно капнула из пипетки на крошечное, почерневшие от времени колесо, и на дугу с символами, а сама отошла на всякий случай подальше, чтоб не сглазить, наверное, и чтоб раньше времени не начать хватать и проверять.

К тому моменту, как я приблизилась с бумажными салфетками и тонкой силиконовой уплотнительной лентой к окну, лабораторные лежали у меня на столе, а аудитория опустела. Только Сашка настороженно сопел, сидя на первой парте.

Я аккуратно убрала остатки масла и, насколько было возможно, оттёрла дугу. Если мне не слишком изменяла память, руки мне следовало оторвать по самые уши. В назидание и чтоб не повадно было тянуть их к разным бесценным предметам.

Но было поздно. Звёзды сошлись так, что я до этой трубы первая дотянулась. Оставалось надеяться, что безвозвратно там пострадала только отломанная часть монтировки, которая, судя по почерневшему неровному краю скола, отломалась задолго до встречи со мной.

Я очень тихо и, по-привычке стараясь не дышать, повернула малюсенькое колесо и чуть не выронила трубку, потому что под пальцами едва ощутимо затикал механизм…

Эта доисторическая хрень очевидно работала, очень медленно двигаясь на моей дрожащей ладони.

Сашка вскочил. Я остановила его жестом – не сейчас.

И повернулась к окну, чтобы лучше видеть.

Ну а потом, какой астроном удержался бы от того, чтобы посмотреть в окуляр? Я, кстати, удержалась, соображения хватило, но посмотрела на символы, которые медленно наливались фиолетовым светом и выстраивались в круг. Я отодвинула окуляр от себя на расстояние вытянутой руки, привычным жестом направляя его мутные стёкла в горизонт. Символы на трубе засветились ярче, застилая лучами окно предо мной, линзы вспыхнули розовым и белёсым, я услышала далёкое Сашкино «…Ана!», и всё померкло.

А потом случилось «Поднимите невесту» и прочий вопиющий своей сюрреалистичностью бред.

Кто, скажите мне, примет агонистичное мычание за согласие соприкасаться рукавами, учитывая, что меня при этом пытали? Да-да, щёки не от смущения горели, и, судя по запредельной чувствительности, лицо моё сейчас было размером с Юпитер, то есть очень большим, а видом, как Марс… – красным и безжизненным.

Почему-то было очень нехорошо и, по всей видимости, какие-то проблемы с глазами.