Он осторожно всматривался в глаза старшего мужчины. Он открыл рот, чтобы заговорить, но Уйе один раз качнул головой, громко прищёлкнув языком.

— Сядь, — он показал на стул, болтами прикрученный к полу. — Немедленно.

Ревик поколебался, но это продлилось недолго.

Это не было просьбой.

Он сел.

Стоя перед ним, Уйе скрестил руки на груди, и теперь его голубые глаза выражали больше эмоций. Больше, чем когда он отпускал Даледжема. Но Ревик подозревал, что видит далеко не всё, и ему пришло в голову задаться вопросом о ранге Уйе как видящего.

Его разум впервые попытался оценить выучку отца его жены, его прошлое… хотя на деле Ревик практически ничего о нём не знал.

Этот мужчина был отцом его жены. Он приходился дедом дочери Ревика.

Осознание этого ударило по нему, возможно, впервые.

Почему-то это заставило Ревика открыть свой свет и позволить ему сделаться покорным. Он до сих пор и не осознавал, насколько агрессивным и закрытым стал его свет. Теперь он ослабил воздвигнутую стену, как тогда, когда Уйе впервые обратился к нему в камере.

Сделав это, Ревик поднял взгляд и послал старшему мужчине импульс извинения.

Если Уйе почувствовал это, он не отреагировал.

— Ты помнишь, что я сказал тебе, — жёстко произнес он. — В Бразилии.

Ревик вздрогнул. Он кивнул.

— Скажи мне, — потребовал Уйе. — Повтори, что я сказал.

Ревик прочистил горло. Он мгновенно вспомнил точную формулировку, несмотря на то, что его разум и свет до сих пор ощущались путанными после того, что с ним сотворил Менлим, и что пришлось сделать Элли, чтобы это исправить. Вспомнив её у той стены, и сколько счастья он ощущал в ней — счастья более сильного, чем горе и смятение — Ревик сглотнул, подавляя ком в горле.

Она была рада его видеть. Она была рада, что он жив.

Она хотела прикоснуться к нему. Он уворачивался при каждой возможности.

Бл*дь.

— Вы сказали «Если ты когда-нибудь причинишь моей дочери боль, я открою на тебя охоту», — сказал он, вытирая слёзы рукой. Он смотрел в пол, произнося эти слова, но когда другой мужчина не ответил, он поднял взгляд и увидел, что глаза Уйе тоже заблестели.

— Ты знаешь, что она беременна? — сказал Уйе.

Ревик снова кивнул.

— Да.

— Отец — ты?

Ревик сглотнул, затем покачал головой.

— Отец — Даледжем?

Ревик медленно выдохнул.

— Я не знаю.

Уйе кивнул. В его глазах проступило понимание.

— Ты не думаешь, что это он. Что это Даледжем, — когда Ревик посмотрел на него, Уйе указал в его сторону рукой. — Не бойся озвучить это подозрение. Ты не единственный, кто это почувствовал.

Ревик ощутил, как его челюсти напряглись. На мгновение задумавшись, он покачал головой, уставившись в пол.

— Мне нужно поговорить об этом с женой, — произнес он. — То, что я думаю, не имеет значения.

Уйе, похоже, обдумал его слова. Затем один раз кивнул.

— Возможно, ты прав. Возможно, я не вправе делиться дополнительной информацией. Возможно, ты должен подождать и спросить свою жену о том, кто ещё может быть отцом.

Тут Ревик резко поднял взгляд и нахмурился, но Уйе не смотрел ему в глаза.

Прищёлкнув языком, старший мужчина изменил позу, и Ревик невольно вздрогнул, не сумев себя остановить.

— Я не собираюсь тебя бить, — сказал Уйе.

— Я извиняюсь, я…

— Не извиняйся, я хочу тебя избить. Но много месяцев назад я обещал своей дочери, что не причиню тебе вреда. Так что я этого не сделаю.

Ревик кивнул, сглотнув.

Шумно вздохнув, Уйе позволил настоящей злости просочиться в его голос.

— Я понимаю, что ты потерял родителей в юном возрасте. Я понимаю, что ты вообще не получал никаких наставлений, кроме как от Вэша… а он был монахом. Он большую часть жизни провёл в целибате, несмотря на его отношения с твоей тётей. Он также погиб и уже не может наставлять тебя.

Ревик кивнул, ничего не говоря.

— Ты примешь совет от меня? — спросил Уйе. — От того, кто женат и образовал связь? От старшего?

Ревик почувствовал, как та боль возвращается в центр его груди.

— Конечно.

— Конечно? — Уйе фыркнул. — Gaos. Я хочу врезать тебе только за этот ответ, — далее Уйе по-настоящему зарычал на него. — Посмотри на меня, Дигойз.

Ревик поднял взгляд, стараясь, чтобы его глаза и выражение лица оставались неподвижными как стекло.