Шрифт:
Витезслав Незвал, в замечательном переводе К. Симонова:
С Богом! Ну что ж! Как ни странно, мы оба не плачем.Да, все было прекрасно. И больше об этом ни слова.С Богом! И если мы даже свиданье назначим,Мы придем не для нас – для другой и другого…Кстати, неудивительно, что эти стихи так хороши именно в переводе Симонова – вспомним «С тобой и без тебя». Кому, как не ему, переводить мужские стихи о любви. Симонову же принадлежит мой любимый перевод «Дурака» Р. Киплинга, с великолепной иронией и обаянием мужского характера:
Жил-был дурак. Он молился всерьез(Впрочем, как Вы и Я)Тряпкам, костям и пучку волос —Все это пустою бабой звалось,Но дурак ее звал Королевой Роз(Впрочем, как Вы и Я).И наконец, Федерико Гарсиа Лорка, над «Гитарой» которого в волшебном переводе М. Цветаевой обмирали и я, и мои подруги:
НачинаетсяПлач гитары.РазбиваетсяЧаша утра…Перечислить все культурные факты, которые открывались в воспоминаниях Ильи Григорьевича, просто невозможно. Чего стоит разбуженный им интерес и вкус к живописи! Но вернусь к литературе.
В 1964–1965 годах до нашего города начинают доходить томики Марины Цветаевой. Это, пожалуй, самое сильное и стойкое поэтическое впечатление моей юности, переросшее в пожизненное пристрастие к ее творчеству. Удар и потрясение последовали по всем направлениям: стихи, проза, характер, судьба. Моя одержимость Цветаевой была настолько сильна и очевидна, что Сережа на мое совершеннолетие (1966) подарит мне том из Большой серии «Библиотеки поэта», раздобытый ни больше ни меньше как у делегата очередного (XXIII) съезда КПСС, где дефицитные книги продавались свободно и в широчайшем ассортименте. Подарок поистине королевский. А мой первый муж Саша на «английское совершеннолетие» (21 год) привезет мне из Москвы переписанный от руки в школьной тетрадке «Лебединый стан»; еще позже преподнесет собственноручно выполненный маслом портрет Цветаевой, который висит у меня до сих пор.
С годами все яснее обнаруживалась неисчерпаемость ее творчества. В первой юности западало в душу все про любовь:
Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес…(«Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес…». 1916)Как живется вам с другою, —Проще ведь? – Удар весла!..(«Попытка ревности». 1924) Я и в аду тебе скажу:«Мой милый, что тебе я сделала?»(«Две песни. 2». 1920)Конечно же, «Поэма Горы» и «Поэма Конца»… Еще позже самой исчерпывающей формулой любви для меня окажется:
Ятаган? Огонь?Поскромнее, – куда как громко!Боль, знакомая, как глазам – ладонь,Как губам —Имя собственного ребенка.(«Любовь». 1924)Притягивала тема смерти, которая впервые осознавалась во всей своей неотвратимости:
Уж сколько их упало в эту бездну,Разверстую вдали!Настанет день, когда и я исчезнуС поверхности земли…(«Уж сколько их упало в эту бездну…». 1913)Завораживало ощущение своей «непохожести», знакомое в юности всем:
Вы, идущие мимо меняК не моим и сомнительным чарам, —Если б знали вы, сколько огня,Сколько жизни, растраченной даром…(«Вы, идущие мимо меня…». 1913)Восхищала невероятная воля к труду, вера в свое призвание:
Так будь же благословен —Лбом, локтем, узлом коленИспытанный, – как пилаВ грудь въевшийся – край стола!(«Стол. 1». 1933)Не преувеличу, если скажу, что после чтения Цветаевой менялся состав крови. Стихи становились воздухом, необходимым для жизни.
С возрастом глубже осознавались строки о России и ее судьбе:
«Россия моя, Россия,Зачем так ярко горишь?»(«Лучина». 1931)…Но если по дороге кустВстает, особенно – рябина…(«Тоска по родине! Давно…». 1934)Поразят цветаевские прозрения:
…И в словаре задумчивые внукиЗа словом: долг напишут слово: Дон.(«Дон». 1918)