– Доброе утро, Валерий Федорович! – прощебетала пробегавшая мимо девушка-секретарь из его приемной.

– Доброе, – ответил Федотов и помедлил, давая возможность подчиненной пройти вахту и занять рабочее место раньше руководства.

Спуcтя час он подошел к окну в своем кабинете еще немного полюбоваться морозной красотой, однако поднявшийся с рассветом ветер разрушил праздничный наряд домов и деревьев. Фонари уже погасли. Солнце скрытно передвигалось где-то вверху, за облаками. Цветной полиэтиленовый пакет рывками летел через площадь. Полковник, коротко вздохнув, моментально забыл, какое волшебное выдалось утро.

Федотов который день ломал голову, как быть с корреспондентами, осаждавшими областное УВД. Средства массовой информации требовали разрешений на посещение исправительного учреждения, где совсем еще недавно содержались последние заключенные, осужденные по так называемым политическим статьям Уголовного кодекса СССР. Поздно спохватились газетчики, говорить и показывать нечего. Последних пятерых политзэка выпустили из больнички пятой зоны на прошлой неделе. Содержались там никак не матерые интеллектуалы-диссиденты, готовые дать пространные интервью про жизнь, судьбу и борьбу. Это были в основном незначительные в мировом масштабе люди, пострадавшие от своей неспособности жить в системе. Они оставались в неволе дольше других из-за бюрократической волокиты, разного рода формальностей. Журналистам же хотелось разобраться, посмотреть своими глазами и своими руками потрогать, чтобы рассказать, как было на самом деле. Да ведь ничего настоящего там, куда они рвутся, уже не осталось.

Полковник с уважением относился к прессе. Очень хотел помочь и даже придумал как. Своей несколько экстравагантной идеей он решил поделиться с журналистом Владимиром Ванченко. Тот специализировался на расследованиях и криминальной хронике, а в былое время сам ходил под 190-й статьей. Дело ему шили не в милиции, в другом ведомстве – и так тщательно вышивали, что не уложились в срок: верховные власти статью отменили. Ни суда, ни ареста не случилось, и, тем не менее, милиционер считал журналиста человеком заинтересованным и хорошо информированным, причем именно по нужной теме. Как раз сегодня попросил зайти. Федотов посмотрел на часы, и в ту же минту раздался голос секретаря:

– Ванченко ожидает. Примете?

– Пусть заходит. Жду.

Журналист, высокий, плечистый, с подвижным выразительным лицом, прошел широким шагом в кабинет и после рукопожатия занял место в устье длинного стола для совещаний, примыкающего к рабочему столу полковника. Достал блокнот.

– Записывать пока ничего не надо, – осадил его Федотов. – Клянусь, Владимир Иванович, если дело выгорит, ты первым получишь всю информацию. А пока хочу посоветоваться. Я задумал создать музей политзаключенных или что-то вроде этого.

Крупные черты лица посетителя отразили удивление, сменившееся любопытством. Он выпрямился на стуле, затем наклонился вперед и положил локти на стол:

– А в чем дело-то?! Где музей, что там показывать?

– Я тебе сначала объясню зачем. Пресса рвется в пятую зону. Потому что туда в свое время свезли всех последних сидельцев по политическим статьям и оттуда, по мере готовности документов, их выпускали. Поселок режимный, сам знаешь, без пропуска туда не проехать. Я до недавних пор был против допуска прессы, потому что у вашего брата деликатности маловато. Представь, человек отбыл срок, намаялся по этапам – а их туда со всей страны собирали, – и только вышел, его на части рвут корреспонденты, сенсации хотят, вопросы задают провокационные. Надергают отдельных фраз, да нарочно извратят, да сфотографируют. Опубликуют, конечно. А человеку потом с этим жить.

Ванченко вскинулся, хотел возразить. Полковник предостерегающе поднял руку:

– Знаю, не все такие, но прецеденты имеются. Вон мы провели в СИЗО день открытых дверей. Ты сам там был. Получили в итоге два иска о защите чести и достоинства. Не знаю пока, как расхлебаем. Свобода слова – инструмент новый, острый на обе стороны. Того и гляди, как бы чего не вышло…

Ванченко замотал головой, готовый возражать. Федотов жестом остановил его, а сам продолжил:

– Сейчас пресса хочет хотя бы посмотреть, как там все было. А содержали их, последних, вовсе не в зоне, а в больничке. Временно. Допустим, приедут журналисты посмотреть – и что увидят? Непосредственно в зону нельзя, там теперь рецидивисты с тяжкими статьями. Знаешь сам, перепрофилировали «пятерку» еще в девяностом. А больничка пока стоит как была, разве что полы помыли. Но там нет никакого антуража, отражающего реальные условия содержания политических. Вот я и думаю договориться со службой исполнения наказаний, чтобы они больничку переделали в музей, собрали там артефакты какие-то, архивные дела, решения по реабилитации. Конечно, специалистов надо привлечь, историков. Это же такой пласт нашей советской жизни – политические преследования! Сколько десятилетий людей мордовали за убеждения! А преодолели. Надо сохранить для потомков память, чтобы не повторилось, как говорится.

Ванченко молчал.

– Что, удивил тебя мент?

– Удивил.

– Прошу, там, у себя в «Мемориале», посоветуйся, каким образом станете поддерживать. Ваша тема. Только не тяни, железо горячо, как бы не остыло. Чай будешь?

– С мармеладом?

– Как водится. Мармелад у меня нынче в шоколаде, из кремлевского буфета. Привез на прошлой неделе из командировки. Шикую.

И они выпили чаю, рассуждая о свободе слова и неучтенных последствиях. Оба сетовали на юридическую необразованность работников пера и телекамеры.

– Да и законы у нас, прости господи, – сетовал главный областной милиционер, а с недавнего времени депутат Верховного Совета. – Доработки требуют.

Журналист с ним соглашался, мотая на ус: тема, достойная «подвала» на второй полосе. Пожалуй, стоит взять в разработку. Обещал посоветоваться со специалистами в музейном деле.

Лучшим он считал своего университетского приятеля Александрова, ныне декана исторического факультета. К нему и пошел вечером, договорившись о встрече по телефону.