— Я тебя отвезу, не переживай. Мы сможем его увидеть.

— Я не появлюсь там, словно какая-то обречённая на пожизненное жалкое бытие инвалидка. Меня и так уже всё это достало. Эти их вечные хождения туда-сюда, будто от них мне моментально станет лучше.

— Это их работа, прямые должностные обязанности. Присматривать за тобой. За твоим состоянием и здоровьем.

— Я не спала всю ночь, и всё это мне совсем не нужно.

— Я тоже не спал, чёрт побери! — часть меня ненавидит то, что я взрываюсь, когда ситуация и так далека от идеальной, а обстоятельства совершенно не оптимальны. Осложнять её ещё больше вряд ли разумно и необходимо, но мы оба в одинаковом положении, и злость, что Лив этого не понимает или просто хочет, чтобы я так думал, заполняет буквально меня всего. — Думаешь, я ловлю кайф, сидя тут и видя, как ты изнемогаешь буквально от всего, и не осознавая, что тебе можно говорить, а что нельзя?

— Так убирайся отсюда, и тогда не придётся со мной возиться. Проблема исчерпает себя сама. Езжай домой и спи хоть сутки. Мне плевать.

— Нет, не плевать, — призывая себя успокоиться, качаю головой я. От этого обмена фактически криками в ушах всё звенит, под волосами возникает тупая боль, сосредоточенная преимущественно во лбу. Не чувствовать её и не обращать внимания на эту пульсацию проблематично и сложно, но я стараюсь, как могу. — Только то, что мы что-то говорим, не всегда делает это правдой. Ты и я… Мы оба просто на взводе. Потому что очень устали. Пожалуйста, давай не будем делать всё лишь хуже.

— Я просто хочу отключиться. Но здесь так светло. И ребёнок… Теперь я чувствую себя пустой, — Лив стискивает руки на своём одеяле поверх кажущегося по-прежнему увеличенным живота, смотря лишь на собственные смутно подрагивающие пальцы и больше никуда. Не зная, какое ощущение сильнее, некоторое раздражение этим или всё-таки понимание, в какой-то миг я полностью перестаю об этом думать и надеюсь, что сжимаю её ладони с нежным и внимательным теплом.

— Ты отдохнёшь, и это пройдёт. Это ощущение… Поверь, от него не останется и следа. Хочешь, я скажу им дать тебе снотворное или добавить успокоительные в капельницу?

— Нет. Ты хочешь его увидеть. Это всё, чего тебе хочется. Больше ничего. Так иди же. Я тебя не задерживаю.

— Лив.

— Уйди, — её слова ничего не значат. Точнее я жажду, чтобы они не несли в себе никакого смысла независимо ни от чего, а на самом деле всё сложнее, труднее, как и сама жизнь. Мне хочется остаться, дать ей больше всего, то, что мне дано, то, чем я обладаю. Но только чтобы прежде она попросила об этом, дала понять, что ей нужно моё присутствие не меньше, чем мне необходимо удовлетворение собственной аналогичной потребности в ней. Так, как сейчас, я ощущаю лишь разочарование, разочарование не в Лив, но определённо в своих ожиданиях, связанных с ней, с тем, как глубоко в душе я видел всю ситуацию после родов. Мне столько всего дано, в смысле я много и упорно трудился, чтобы это обрести, на меня ничего не свалилось буквально с небес, но с существующей напряжённостью все имеющиеся в моей жизни блага будто теряют всякую важность. Без Лив для меня словно ничего и вовсе нет.

— Детка.

— Да оставьте же вы все меня в покое!

Я думаю о том, чтобы дотронуться до неё, невзирая на этот гнев, его очевидность и громкость выражения, пока спустя секунду или две не понимаю, что мне решительно нечего вложить в это вероятное касание. Что сейчас будет лучше действительно исчезнуть. Больше не говоря ни слова, я убираюсь прочь. Мысли в голове так агрессивно и оглушительно сменяют друг друга, что ни за одну из них не удаётся зацепиться на по-настоящему продолжительное время, но различимее всего стучит имя сына, если я, конечно, не передумаю. Наверное, ноги и сами бы привели туда, куда мне нужно, если бы только знали, в каком направлении двигаться. Впрочем, все эти тупые и глупые умозаключения меркнут за одно мгновение, едва я, определив маршрут без посторонней помощи посредством указателей, получаю разрешение войти и по подписи нахожу своего маленького мальчика. Он не один тут родившийся раньше срока. Я вижу ещё двух малышей, и какая-то часть моего сердца сопереживает и их родителям. Может, так и должно чувствоваться отцовство и материнство, если бы Лив была здесь со мной, но в значительной степени здесь и сейчас для меня есть только наш ребёнок. Находящийся в этой прозрачной коробке и с помощью многочисленных трубок и проводов подсоединённый к разным аппаратам и мониторам.

Его головка кажется мне слишком большой по сравнению с туловищем, кожа очень тонкой и чуть ли не прозрачной, а ручки и ножки прижаты к телу, напряжённые и не собирающиеся расслабляться. Всё, что я вижу, делает мне больно. Неспособность взять его, вдохнуть запах и никуда не отпускать. Держать всё время подле себя. Что бы там ни чувствовала Лив. Но всё равно он такой мой и потому красивый, хоть я и знаю, что многие дети не выглядят мило в первые месяцы жизни, и это вроде как поддерживает меня на плаву в эмоциональном плане. Всё сто раз изменится, но сейчас я вижу себя в некоторых чертах его лица. Закрытые глаза внешне точь-в-точь как мои, и носик вроде бы тоже. Я жалею лишь о том, что мне не с кем о нём поговорить. Мать моего ребёнка не желает его видеть, наши с ней родители и вовсе ни о чём не знают, и я не имею ни малейшего понятия, как спросить её об этом, и когда вообще самое раннее это можно будет сделать. Я фактически разбит и глубоко несчастен. Не думал, что придётся быть здесь одному.

— Мистер Картер?

— Он ведь мало весит, да? Он кажется совсем крохой.

— Две тысячи сто. Рост сорок шесть сантиметров. Это не так уж и мало. Более недоношенные детки и до этих показателей не способны дотянуть.

— Неужели вы, и правда, ничего не могли сделать?

— Знаете, всему своё время, мистер Картер. Для вашего сына оно настало сейчас. Он у вас боец и совсем скоро поедет с вами домой. Поверьте, если бы остановить роды было в моих силах, я бы сделала это.

— Но почему так рано?

— Это может быть вызвано абортом или стрессом, или тем, что Оливия довольна худая, или всеми этими причинами в совокупности. Стопроцентно правдивого ответа здесь нет. Но разве это важно? Главное — это то, что малыш в порядке. Он жив и здоров, и дышит сам. Мы кормим его через зонд и следим за его лёгкими. Мальчик получает всё, что ему необходимо.

— Но после… У неё нет молока.

— Это вполне нормальное явление. Организму нужно время, чтобы понять, что он уже произвёл на свет младенца, и перестроиться. Такие вещи не случаются в одночасье. До тех пор придётся использовать искусственные смеси и бутылочку. Я всё вам расскажу. А пока вы можете прикоснуться к нему. Эти отверстия в том числе и для этого. Знаете, ему это важно и необходимо. Присутствие родных и физический контакт с ними. Научных доказательств, конечно, нет, но по моему опыту так дети поправляются гораздо быстрее, — вскоре врач уходит, вновь оставляя меня наедине с ребёнком, но я пока не смею. Нужно лишь протянуть руку, дотронуться хотя бы до крохотного левого кулачка, находящегося ближе всего, и тем самым словно сказать малышу, что его папа рядом и любит его, и всё, больше ничего. Просто это сложно. Это так сложно. Возможно, только теперь я начинаю понимать, что ничего труднее мне никогда прежде делать не доводилось. Что до этого моя жизнь была преимущественно лёгкой и необременительной. А сейчас от меня столько всего зависит. Целая новая жизнь, за которую я в ответе. Все мои решения и поступки в первую очередь будут отражаться на нём. Лив была права с самого начала.