Двое суток я работал как проклятый, не смыкая глаз. Непрерывно, кропотливо, напряженно. Не отрывался от микроскопа. И усталость стала худшим моим врагом. Задерживая дыхание, я следил, чтобы рука не дрогнула. Ведь подделка документов требует предельной сосредоточенности. Это ювелирная работа в полном смысле слова. Больше всего на свете я боялся допустить мельчайшую ошибку в деталях, полиграфических, технических, фактических, и не заметить ее. Если внимание ослабеет хоть на мгновение, это приведет к роковым последствиям: судьбы людей висят на волоске, жизнь или смерть! Я проверял и перепроверял каждое свидетельство. Все в порядке, они идеальны. Но я все равно сомневался. И осматривал каждое снова. Внезапно ощутил странную легкость в теле. Хуже того, стал буквально клевать носом. Поспешно вскочил из-за стола, стремясь проснуться, зашагал по комнате, отвесил себе с десяток пощечин. Вернулся к работе. Тридцать жизней в час! Нельзя поддаваться слабости! Нет у меня такого права. Поморгал, прищурился, чтобы видеть отчетливей. Изображение действительно смазалось или просто расплывалось перед глазами, потому что я ослеп в темной фотолаборатории?

На следующее утро в мастерской на улице Сен-Пэр всех охватило лихорадочное возбуждение. Мы вышли на финишную прямую. Вечером, в девятнадцать ноль-ноль, Выдра и Кувшинка увезут плоды наших упорных неустанных трехдневных трудов, всё, что мы успеем завершить к этому времени. Мы уже оформили восемьсот свидетельств, так что я почти поверил, что мы справились. Без отдыха, в бешеном темпе, проворными заученными движениями, как заведенные, мы работали с невиданной слаженностью и четкостью, будто пять автоматов. Грязная одежда, провонявшая химией, прилипла к телу, пот лил в три ручья. Однако что-то новое, необычайное ясно ощущалось всеми. Неосязаемое и прекрасное. Эйфория! Для пущей бодрости мы считали вслух:

– Восемьсот десять, восемьсот одиннадцать, восемьсот двенадцать…

Непрерывно ритмично стучала пишущая машинка, бумагорезальная попадала ей в такт, удары печати, скрип скоросшивателя, шуршание мельницы, «старящей» документы, – чем не оркестр?

Растворившись в музыке производства, опьяненный энтузиазмом общего дела, я вдруг наткнулся на преграду, темную пелену. Чернота сгустилась, поглотила меня. Напрасно я моргал, щурился, тер глаза. Не помогло. Я ослеп. Руки отнялись. Гул в ушах нарастал. Тело вышло из повиновения.

Наверное, я рухнул плашмя с немыслимым грохотом. Очнулся на полу, но по-прежнему не видел ничего, кроме бурых пятен. Кувшинка отвела меня к одной из подпольщиц, что жила поблизости, чтобы та присмотрела за мной, пока я высплюсь. Я так боялся, что без меня они не успеют оформить все документы в срок, что приказал разбудить себя через час. Никогда не забуду, что мне ответила Кувшинка в эту минуту. Ее слова пробудили в моей душе ответственность за жизнь окружающих:

– Адольфо, послушай. Нам нужен фальсификатор, а не еще один труп!

– С чего вдруг человек решает стать фальсификатором?

– Тебя интересуют внутренние мотивы?

С чего вдруг? Я отвечу… Именно «вдруг». Случайно. Впрочем, не совсем. Так уж вышло, что еще до Сопротивления я, сам не знаю зачем, годами накапливал знания и умения, необходимые для работы в подполье. Оставалось лишь найти им применение, вот и все.

Как все мальчишки, во время войны я мечтал сражаться с нацистами. Безмерно восхищался отважными партизанами, хотя сам и мухи бы не обидел по природной склонности к пацифизму. Еще в начальной школе во всех драках меня защищал младший брат, куда более сильный и смелый. В нашей семье я слыл самым робким, впечатлительным, тихим, склонным к созерцанию. Мечтал стать художником, но все вокруг говорили, что «это не профессия». Если бы не чрезвычайные обстоятельства, не война, жил бы себе как все. Ничем бы не выделялся. Так и работал красильщиком. В лучшем случае химиком.

Коренным образом на мое становление, если можно так выразиться, повлиял переезд в Нормандию, в город Вир. Мне тогда исполнилось тринадцать.

Мы переезжали не раз и не два. Кочевали, как многие еврейские семьи Восточной Европы в ту пору. Изгнание за изгнанием, вновь и вновь, из-за преследований и гонений. Мои родители, евреи из России, познакомились в Париже в 1916 году. Мама бежала от погромов в «страну, где права человека не нарушают». Папа никогда не рассказывал нам, почему эмигрировал. Знаю, что он работал внештатным репортером в газете Бунда [10]

Конец ознакомительного фрагмента.