– Здравствуй, Изабелла, – ответила соседка голосом, переполненным ядом. – Когда это уже закончится, скажи мне?

– Что опять случилось?

– А то и случилось, что я ночью сызнова полицию вызывала, потому что за стеной орали, бузили и морды друг другу били! Ничего нового! Ты когда уже с матерью своей разберёшься?

– Ну, зачем же так! Я же просила: меня зовите, если что. Я бы сразу приехала!

– Приехала бы? И дальше что? У неё в квартире кружок «Умелые синяки» за свою королеву передрался, и тебе бы ещё влетело! Нет уж! Давай-ка ты переезжай насовсем к ней и контролируй. Твоя мать – ты проблему и решай. А иначе будешь штрафы платить за неё после каждого такого вызова! – повысила голос соседка.

– Тамара Ивановна, вы же знаете, как я её контролирую! Продукты привожу, денег оставляю копейки, только на самое необходимое, чтоб не пропивала! Она обещает не пить!

– И ты веришь? Сколько лет уже веришь? Она собаку свою продаёт у винного магазина, покупает себе водку, а собака потом к ней обратно прибегает. Эдакого алкоголубя себе выдрессировала. Или банки ковыряет по помойкам и сдаёт за копейку. Их же не остановить, страждущих-жаждущих, глаз да глаз нужен. Тебе надо контролировать, каждый день.

– Да какая разница! Я же работаю, всё равно не уконтролирую.

– Но хоть паразиты-собутыльники к ней по ночам перестанут шляться. Сама-то не хочешь с ней жить, а мы должны! А если она квартиру сожжёт? Курят ведь там – дым столбом! Переезжай, давай, к ней. Нечего…

На улице дождь лил как из ведра. Белла набросила плащ, но пока добежала до такси, промочила ноги в бурных потоках. Ехали долго. Первый настоящий весенний ливень натворил дел: город встал, местами дороги подтопило, и машины медленно и аккуратно переплывали заливы. Как обычно в первый раз многие пешеходы оказались без зонтов и перебежками перемещались от козырька к козырьку, промокшие до нитки.

Дом, в котором она выросла, встретил неприветливо. Стандартная обшарпанная коробка-девятиэтажка с остеклёнными на разный манер балконами и хаотично разбросанными кондиционерами, покрывшись от дождя серыми разводами, являла собой достойное творение архитектуры постапокалипсиса. С тяжёлым сердцем нажала Изабель знакомую кнопку лифта, где вместо цифры 8 красовалась дыра, прожжённая зажигалкой. Запах в лифте стоял такой, что вниз спускаться она решила по лестнице. «Бедные соседи! Только бы никого не встретить, а то выговорят мне за всё, что им приходится терпеть», – думала Бель.

Позвонила в знакомую дверь, постучала – никто не открыл. Попробовала отпереть своим ключом – изнутри закрыто на щеколду. Бель упёрлась лбом в дверь и замерла. Вода лужей стекала с мокрых туфель, за дверью скулила Малышка – маленькая лохматая беспородная собачка, которая как-то умудрялась уживаться с мамой.

Мама «подсела на стакан», когда Изабелле было всего шесть. Бабушка с дедушкой рано умерли, вразумить её было некому, с папой у них отношения не ладились, и мама не нашла ничего лучшего, чем приправить жизнь веселящим зельем. Папа не выдержал бесконечных пьяных скандалов, ушёл, а Бель осталась с мамой и каждый её запой спрашивала себя: «За что мне это?» Алименты отец платил приличные, их вполне хватало на еду и выпивку и только. Мама опускалась: бросила работу, ныряла из запоя в запой, винила во всём бывшего мужа и старательно пыталась довести себя до состояния, от которого «ему станет стыдно за то, что он с ней так поступил». Цели превратиться в ходячий укор добилась довольно быстро: уже через десять лет пьянки у неё выпали почти все зубы и волосы, кожа огрубела и обвисла, огромные карие глаза, которые в юности пленяли одним взмахом ресниц, облысели и покрылись красной сеткой кровоизлияний. Она отправляла папе по почте свои ужасные фотографии, а он их даже не забирал – письма возвращались. Дочка же часто ходила битая, покусанная и голодная. Соседи жаловались в органы опеки, с мамой проводили разъяснительные беседы, которых хватало максимум на две недели, и всё начиналось сначала.

Белочка жалела маму. Когда-то в детстве они были такие счастливые! Вместе гуляли, ходили в кино, катались на каруселях, на коньках, смеялись и болтали. Бель знала, что мама бывает другая, добрая, настоящая, но эта мама появлялась всё реже и реже. И всё равно, когда тётеньки из опеки угрожали маме лишить её родительских прав, Бель рыдала и умоляла этого не делать. Она тщательно скрывала от всех синяки, делала вид, что ей совсем не хочется есть, никому не жаловалась на побои – только бы её не забрали в детом. Такое вот получилось детство.

Бель повзрослела. Она жила вместе с мамой, пока не поняла, что если останется, то не сможет работать и учиться. Съехала, сняла квартиру и теперь ездила к матери как часы, раз в неделю, с полными сумками. Когда ещё девчонкой она вот так стучала в закрытую дверь, то очень боялась, что с мамой что-то случилось, даже лазала через балкон от соседей справа, чтобы, глядя в окно, убедиться, что мама жива и просто крепко спит, а потом ночевала прямо на лестничной площадке, на ступеньках. Под утро раздавался щелчок – мама, проспавшись, открывала щеколду, и Бель шла домой завтракать. Дверь в мамину комнату обычно была закрыта. Дочка уходила по делам, а когда возвращалась вечером, то мама иногда бывала трезвой, доброй, настоящей. Ни минуты такого времени Белочка не тратила на выяснение отношений и упрёки. Они говорила о книгах, о людях, о переживаниях, потому что это были редкие мгновения, когда у неё была самая настоящая мама, как у других. Лучше не вспоминать…

– Ну что, опять не пускает?

Белла не заметила, как Тамара Ивановна открыла дверь.

– Да, как обычно, – вздохнула Бель.

– Давай хоть чаем напою, промокла как мышь! – предложила соседка.

– Ой, нет, спасибо!

– Что, опять будешь на лестнице сидеть, ждать, пока проспится? Езжай уже! Завтра приедешь, глядишь, оклемается! Жалко мне тебя, девка! Покудова она жива, не будет тебе покоя! – сказала соседка и скрылась за дверью. Слёзы потоком хлынули из глаз Изабель.