Утром, когда комендант явился с рапортом, государь .спросил его, зачем он не хочет ездить в комиссию? Стааль рассказал зачем.

– Что за вздор?
– возразил император.
– Ссориться с Голицыным, как не стыдно! Я надеюсь, что ты по-прежнему будешь в комиссии.

– Государь, - ответил Стааль, - пощадите мои седые волосы, я дожил до них без малейшего пятна. Мое усердие известно вашему величеству, кровь моя, остаток дней принадлежат вам. Но тут дело идет о моей чести - моя совесть восстает против того, что делается в комиссии.

Государь сморщился, Стааль откланялся и в комиссии не был ни разу с тех пор.

Этот анекдот, которого верность не подлежит ни малейшему сомнению, бросает большой свет на характер Николая. Как же ему не пришло в голову, что если человек, которому он не отказывает в уважении, храбрый воин, заслуженный старец, - так упирается и так умоляет пощадить его честь, то, стало быть, дело не совсем чисто? Меньше нельзя было сделать, как потребовать налицо Голицына и велеть Стаалю при нем объяснить дело. Он этого не сделал, а велел нас строже содержать,

После него в комиссии остались одни враги подсудимых под председательством простенького старичка,; князя С. М. Голицына, который через девять месяцев так же мало знал дело, как девять месяцев прежде его начала. Он хранил важно молчание, редко вступал в разговор и при окончании допроса всякий раз спрашивала (210)

– Его мошно отпустить?

– Можно, - отвечал Голицын junior, и senior важно Говорил арестанту:

– Ступайте!

Первый допрос мой продолжался четыре часа.

Вопросы были двух родов. Одни имели целью раскрыть образ мыслей, "не свойственных духу правительства, мнения революционные и проникнутые пагубным учением Сен-Симона" - так выражался Голицын ijunior и аудитор Оранский.

Эти вопросы были легки, но не были вопросы. В захваченных бумагах и письмах мнения были высказаны довольно просто; вопросы, собственно, могли относиться к вещественному факту: писал ли человек, или нет такие строки. Комиссия сочла нужным прибавлять к каждой выписанной фразе: "Как вы объясняете следующее место вашего письма?"

Разумеется, объяснять было нечего, я писал уклончивые и пустые фразы в ответ. В одном месте аудитор открыл фразу: "Все конституционные хартии ни к чему не ведут, это контракты между господином и рабами; задача не в том, чтоб рабам было лучше, но чтоб не было рабов". Когда мне пришлось объяснять эту фразу, я заметил, что я не вижу никакой обязанности защищать конституционное правительство и что, если б я его защищал, меня в этом обвинили бы.

– На конституционную форму можно нападать с двух сторон, - заметил своим нервным, шипящим голосом Голицын junior, - вы не с монархической точки на-. падаете, а то вы не говорили бы о рабах.

– В этом отношении я делю ошибку с императрицей Екатериной Второй, которая не велела своим подданным зваться рабами.

Голицын junior, задыхаясь от злобы за этот иронический ответ, сказал мне:

– Вы, верно, думаете, что мы здесь собираемся для того, чтоб вести схоластические споры, что вы в университете защищаете диссертацию?

– Зачем же вы требуете объяснений?

– Вы делаете вид, будто не понимаете, чего от вас хотят?

– Не понимаю. (211)

– Какая у них у всех упорность, - прибавил председатель Голицын senior, пожал плечами и взглянул на жандармского полковника Шубинского. Я улыбнулся, Точно Огарев, - довершил добрейший председатель.

Сделалась пауза. Комиссия собиралась в библиотеке князя Сергея Михайловича, я обернулся к шкафам и стал смотреть книги. Между прочим, тут стояло многотомное издание записок герцога Сен-Симона.

– Вот, - сказал я, обращаясь к председателю,- какая несправедливость! я под следствием за сен-симонизм, а у вас, князь, томов двадцать его сочинений!

Так как добряк отродясь ничего не читал, то он и не нашелся, что отвечать. Но Голицын jun, взглянул на меня глазами ехидны и спросил:

– Что, вы не видите, что ли, что это - записки герцога Сен-Симона, который был при Людовике Четырнадцатом?

Председатель улыбнулся, сделал мне знак головой, выражавший: "Что, брат, обмишурился?", и сказал:

– Ступайте.

Когда я был в дверях, председатель спросил:

– Ведь это он писал о Петре Первом вот что вы мне показывали?

– Он, - отвечал Шубинский. Я приостановился.

– На des moyens14, - заметил председатель.

– Тем хуже. Яд в ловких руках опаснее, - прибавил инквизитор, - превредный и совершенно неисправимый молодой человек...