Неслышно вошел Коленкур и сразу задал вопрос, видимо, не дававший ему покоя: «Сир, почему вы не остались с армией?»

Не было ничего естественнее его ответа, но сознание настолько отказывалось этот ответ принимать, что хотя каждое слово само по себе звучало осмысленно, сложенные вместе они казались лишенными всякого смысла: «У меня нет больше армии».

Помолчал и продолжил новым, уверенным голосом: «Парламент должен дать мне полномочия военного диктатора. Враг во Франции». Ответ герцога Виченцкого был настолько же неутешительным, насколько честным: «Вашему величеству не стоит рассчитывать на поддержку парламента».

– Думаю, вы их недооцениваете, Коленкур. В основном, они добрые французы. Ну, Ла Файет и еще несколько человек против меня.

– И Фуше, – добавил Коленкур.

В апреле жандармы задержали агента герцога Отрантского, посланного в Вену, к Меттерниху Разговор шел здесь же, в этом кабинете:

– Вы предатель, Фуше, вас следует повесить.

– Не разделяю этого мнения вашего величества, – ответил свеженазначенный министр полиции, изгибаясь в подобострастном поклоне как повидавшая виды змея. Повесить, конечно, следовало, но дипломатов честнейшего Коленкура не принимали нигде – Европа не хотела мира, в то время как агенты прохвоста Фуше оказывались всюду. Сети этого короля интриганов раскинулись от Вандеи до Лондона и Вены. Да и он не из тех, кто вешает. Одно дело – угрожать, и совсем другое – привести угрозу в исполнение. Фуше отлично это знает. Пять лет назад начал переговоры с Англией. Кажется полным безумием, если не знать герцога Отрантского. Какой заговор он тогда лелеял, какой переворот планировал? Одному Богу известно – дело пресекли в самом начале, а Фуше клялся, что ловил каких-то мифических английских шпионов на хитроумную наживку. Но даже Луи, его брат, был уверен, что переговоры ведет император. Такого человека можно использовать, только нельзя спускать с него глаз.

Кланяясь, вошел Даву. Высокий, холодный, педантичный, весь твердость и спокойствие. Положиться на него можно, не задумываясь, но сочувствия скорее дождешься от гранитной колонны.

– Ну полно, полно, Даву.

Соблюдение правил этикета почему-то казалось сейчас излишним и даже неуместным. Сколько пользы этот решительный, быстро мыслящий человек мог бы принести в бою. А кому было доверить Париж? Впрочем, все это теперь не имеет значения. Стал пересказывать то, что уже говорил Коленкуру. По мере рассказа уверенность, обретенная было от горячей воды и стихов Оссиана, исчезала как льдинка в руках.

– Я полагаю, что Ваше Величество желает ознакомить меня с положением армии и дать необходимые приказы по ее объединению?

Вяло отмахнулся: «Нет, нет. Сульт соберет остатки армии. Корпус Груши неизвестно где».

Даву убеждал, что ничего еще не потеряно, но действовать нужно быстро. Слова добирались до него еле-еле, как сквозь вату, и не производили ровно никакого действия. Их неприятная, будто запах нашатыря, резкость, раздражала и отталкивала, он изо всех сил старался улизнуть в убаюкивающий мир апатии.

Вдруг поймал какую-то мысль: «А что говорят в Париже?»

– Ничего, Сир. Час назад я еще ничего не знал. Просто следует поторопиться. Нужно немедленно распустить обе палаты, пока депутаты не начали свару. Вашему величеству придется объявить временную диктатуру, мы все сплотимся вокруг вас и благодаря вашему гению родину еще можно будет спасти. Совет собрался, министры ждут ваше величество.

Да, уже десять, все должны быть здесь. Как будто Даву вдруг стал Наполеоном, а того, кто раньше был Наполеоном, больше нет. Ему предлагают начать все сначала, а он не может заставить себя выйти из комнаты. Видно, два раза не начинают.

К 18-му брюмера он победил при Монтенотте, Лоди, Арколе, Шебрейсе, Абукире и еще в двух десятках сражений, знал, что судьбе перед ним не устоять, вокруг отчаянные сорвиголовы, готовые за него умереть, ему всегда везет и главная слава впереди. Теперь она позади. Ему перестало везти, вокруг трупы тех самых сорвиголов, а впереди ничего.

Неожиданно увидел себя в зеркале: потухший взгляд, всклокоченные волосы, застывшее, как посмертная маска, лицо. Говорил умирающему Дюроку, что человек должен жить до конца, даже когда от жизни ничего не осталось, кроме боли. Поучать легко. Правда, все равно не смог бы дать другу вожделенного морфия. А теперь его очередь. Рывком встал и снова стал императором. Прошел в золотую гостиную с панелями, расписанными восточными орнаментами и диковинными зверями. Там уже с полчаса ждали министры. Теперь от него исходили обычная уверенность и сила. Тщательно выговаривая слова, объяснил им, что произошло на плато Мон-Сен-Жан.

– За два месяца я призвал в Национальную гвардию 180 тысяч человек, неужто не смогу найти еще 100 тысяч? Призывники закроют собой бреши в наших рядах и несколько месяцев такой борьбы подорвут решимость коалиции. Чтобы спасти страну, мне нужна диктаторская власть. Конечно, только на то время, пока враг во Франции. Я и так могу ее взять, однако правильней, если палаты предложат сами.

Министры, в других вопросах мало склонные к единомыслию, дружно соглашались с Коленкуром.

«Сир, они только и мечтают воткнуть вам нож в спину», – с горечью воскликнул Реньо Д’Анжели, его обычный докладчик в Сенате. «Депутаты не поддержат ни срочной мобилизации, ни новых налогов, ни, тем более, диктатуры» – вторил ему адмирал Декрэ, морской министр. Но все, что умеет Реньо, – писать складные речи, Декрэ не может и этого. Они по-своему преданны, а что толку. И никто не предлагает решительных мер.

Кажется, он снова был собой. Таким его всегда знали.

Да нет, к чему лукавить. Генерал Бонапарт ни с кем бы сейчас не совещался, но гонцы давно бы скакали во все стороны, а генералы и министры выполняли его приказы.

Фуше говорил что-то о том, что император должен доверять парламенту, тогда и парламент будет доверять императору – только вот он совсем не доверял Фуше. Герцог Отрантский пришел сюда исключительно высматривать и вынюхивать. Карно предложил вспомнить якобинский лозунг 93-го года «Отечество в опасности» и объявить военную диктатуру. Конечно, он так и остался революционером, но важны люди, а не взгляды. Когда была учреждена Империя, Карно вышел в отставку, в 14-м, когда Империя рушилась, вернулся на службу. Защищал Антверпен не хуже, чем Даву Гамбург – союзники город взять не смогли. И сейчас пришел к нему одним из первых.