– Чего-о?! – развернулся к нему Генка. Похоже было, что он, не откладывая ни секунды, намерен изобличить завзятого мемуариста Дормидонтыча в самой беспардонной фальсификации исторических фактов.

– Чего-чего, – с достоинством огрызнулся тот, – зерновых! По целых восемь центн'eров собирали в хорошие годы!

– Я ему про клюкву, а он мне про ячмень! И не пять, а пятьдесят центнеров, глухомань! Это тик в тик пять тонн, как я и сказал, если ты таблицу умножения не проболел, троечник! «Пять центн'eров»! Ячменя да ржи, конечно, у вас больше не вырастало. Вот вы Россию голодом и заморили, считай, урожаями своими. Доруководились, двоечники!

– Посмотрим, что у вас получится, пока – клюква одна. Вот именно! – по-прежнему со сдержанным достоинством отвечал Валерий Дормидонтович, правда, уже почему-то не Генке, а повернувшись в мою сторону.

Я не стал поддерживать завязавшийся было диалог, благо пора было разбирать продуктовые пайки и заказывать новые.

Уже когда, усадив Матрёну, Мехроч сам забрался в кабину и приготовился завести мотор, Генка подскочил к машине, приоткрыл водительскую дверцу и зачем-то что есть мочи громко проорал:

– Про клюкву не забудь спросить, Урюк! – и почти ласково и гораздо тише добавил: – Чёрт нерусский!

– Мой никогда не забывать, Шайтан русский! – Мехроч ослепительно улыбнулся, захлопнул дверцу и, опустив наполовину стекло, сказал из-за него, по-прежнему улыбаясь: – Кяфир!

После чего аккуратно тронул фургон с места.

Генка вытягивал меня веником вдоль всего тела, время от времени подбрасывая водички на раскалённую каменку, и приговаривал:

– Терпи, хорошо ведь – нет? Лучше-то чего ещё есть? С бабой разве. Да и то: как посмотреть. Ну ещё под хорошую закусочку проглотить, ну это мы счас сотворим – я рыжиков прихватил. Люська посолила – в аккурат пять недель под гнётом в кадушке отстояли. Старики учили: семь надо – как Великий пост, почему, не пойму, но у нас рецепт свой, семейный: пять – и точка. А вот грузди – те действительно семь, да и гнёты потяжелее. Груздь потвёрже – выдержит, не сплющится, а сок лучше даст. Она у меня солит знатно, не отнимешь. Любит насолить. Нынешнего урожая. Сам собирал. Как к озеру идти, с левой руки – ельничек. Вот там, – он с силой вытянул меня последний раз, крякнул, как от огромного удовольствия, и положил веник в шайку. – Пойдём маленько передохнём, а потом уж ты меня.

– Не, это я соврал, насчёт парилки, что лучше нет. Лучше-то всего знашь чего? – продолжил Генка, когда мы, усевшись на вытесанную из дубового комля лавку в предбаннике, выпили по рюмке духовитого первача. – Лучше всего – эт с умным человеком пробеседовать. Сильно мне этого не хватало. А тут ты и нарисовался в нашей местности. Че-ег-о-о вдру-уг? – он постарался усилить риторику вопроса растяжкой гласных. – Не спрашиваю. Не лезу. Лезть – последнее дело. А только положительно это для меня вышло. И спасибо, что так. Спаси Бог, то есть. Ещё по одной? Между первой и второй перерывчик небольшой – старики учили.

Рыжики действительно были отменными – сохранившими свой неповторимый природный дух, поселяющийся к концу лета в приозёрных ельничках, да и то далеко не во всех: а только в тех, где растут рыжики.

– Хотел бы приступить к дальнейшему – более сложному – с простого. (Я почувствовал, что эта фраза Генкой долго оттачивалась, может быть, даже репетировалась вслух.) Слушаешь? Вот гляди, мы счас с тобой вдвоём избу разваливали, потому как одному – никак. Не говоря уж чтоб класть. Да и пилили двуручкой. Только что поколоть один и может. А так остальное многое – никакой силой же. А к примеру, если мужик один в хозяйстве? Или даже с бабой да с детишками? Вот, где из камня или кирпича дом'a, вполне можно по одному. Вон Наф-Наф – да, так, что ль, его звали? – в единственном числе от волк'a дом нафигачил из кирпичей – и нормально. О волках мы ещё потолкуем, а ты мне пока скажи: что же это – в нашей деревянной местности по одному не выжить, что ли? Никак? Общиной только? Только с соседями коллективизм разводить? А иначе подохнешь в нашей климатической полосе? Или замерзнешь, или тебя раньше волк схарчит, как тех двух братанов чуть было? Спасибо старшенькому – предусмотрел.

В ожидании моего ответа Генка разлил первача.

Мне, помню, остро захотелось не откладывая пропустить по третьей, прежде чем начать говорить на заданную Генкой тему – уж очень она была волнительной. Мы так и сделали. Сосредоточенно ощущая во рту восхитительное сивушно-рыжиковое послевкусие, я приступил издалека.

– Ты, я вижу, только мультик смотрел про поросят, а саму сказку не читал. Болел, что ли, когда её по внеклассному задавали?

– Эт почему ж? А мы её по внекласске не проходили. Но я читал! А мультик, конечно: кто ж его не смотрел? Михалкова все смотрели, он и дядю Стёпу тоже… – Генка отступал, беспорядочно отстреливаясь. Но боезапасы его эрудиции, похоже, быстро иссякали. – А почему ты решил?

– А потому, что ты сказал «из кирпичей», а в сказке – из камней. Это в мультике у Диснея старший поросёнок строит дом из кирпичей, на цементном растворе, и зовут его, между прочим, там не Наф-Наф, а по-другому – забыл сейчас. Но дело не в том, – процитировал я Генку, – дело в том, что тут у вас камней – вон сколько, сам знаешь, фундаменты вон, все из валунов на метр-два от земли, а дома-то из брёвен. Почему? Выкладывай, казалось бы, и дальше камнями – во всю высоту: не изба – з'aмок: и от волка, и от стужи. Так нет – сруб. Почему?

Генка затих и попытался разлить по четвёртой, но я решительно пресёк это поползновение и настоятельно предложил прежде пропариться, подумать по ходу, а уж потом продолжить обсуждение. Мы так и сделали.

В течение всего сеанса, когда я хлестал распластанного на полк'e Генку, тот не издал ни звука – ни разу не скорректировал мои удары веником, не крякнул от удовольствия, не взвыл от счастья. Когда же я, притомившись, с полувопросительной интонацией произнёс «хорош?», он так же молча, как лежал, слез с полк'a, взял в руки полную шайку и через предбанник отправился на улицу. Сквозь проём растворённой после Генкиного выхода двери я увидел, как он опрокинул воду из шайки себе на голову, но и тут не крякнул и не взвыл, а только, постояв несколько секунд с опущенной в руке опорожнённой шайкой на ночном морозе, отрывисто приказал: